Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов Страница 13

Он не знал, чего ожидать от комнаты Луизы. Ему в голову не приходило, что Луиза где-то живет, хотя он неоднократно заезжал за ней и подбрасывал сюда после работы.

— Я вчера закончила с книжными полками, — сказала она и махнула рукой на конструкцию вдоль стены, цементные блоки и полированные доски. — Садись, я приготовлю какао. — Она прошла на кухню, не снимая шубы. Моррисон присел на вращающееся кресло, обтянутое кожзаменителем, и покрутился, оглядывая комнату, сравнивая с интерьером, который придумал себе сам, но так и не собрался обустроить.

Видно, она вложила сюда много труда, но в результате получилась не комната, а словно обрезки комнат, склеенных вместе. Он не понимал, откуда такое ощущение: то же смешение разных стилей, как в мотелях, куда он заезжал, — дешевая якобы современная мебель, на стенах — традиционные северные ландшафты в рамках. Но у Луизы был псевдовикторианский стол и эстампы Пикассо. Кровать притулилась в дальнем углу, за слегка отодвинутой крашеной холщовой занавеской, а на коврике стояли мохнатые голубые шлепанцы, которые поразили, почти шокировали его: это так на нее не похоже.

Луиза принесла какао и села на полу напротив Моррисона. Как обычно, они заговорили о городе, они все еще искали, где провести досуг, и, будучи оба людьми “восточными”, считали, что город должен развлекать. Именно поэтому, а не по причине взаимной привязанности, они столько времени проводили вместе — другие уже обзавелись семьями или жили тут долго и на все махнули рукой.

Репертуар в единственном кинотеатре менялся редко, и там показывали популярные комедии, это ли не смешно. В город приезжала опера, и они ходили на “Лючию”,[5] местный хор и импортные звезды, слушалось очень неплохо, вполне. В антракте Моррисон разглядывал публику в фойе: некоторые дамы все еще носили остроносые туфли на шпильках, модные в начале шестидесятых. Напоминает картинки из путеводителей по России, шепнул он Луизе.

Однажды в воскресенье, еще до того, как выпал снег, они экспромтом отправились кататься на машине: Луиза предложила поехать в зоопарк, в двадцати милях от города. Они миновали нефтяные вышки, потом за окном замелькали деревья; Моррисон чувствовал, что это неправильные деревья, что земля вокруг отстраняется, не пускает, должно быть что-то, кроме этой бурой монотонности, и все же какие-никакие, но деревья. А зоопарк был большим, животных держали в просторных вольерах, звери разгуливали там, и им даже было где спрятаться.

Луиза, хотя у нее не было машины, бывала здесь прежде (каким образом, Моррисон не спрашивал). Она водила его по зоопарку и рассказывала:

— Они выбирают животных, способных выжить зимой. Открыто круглый год. Звери даже не знают, что они в зоопарке. — Луиза показала на искусственную скалу для горных коз, сооруженную из цементных блоков. Моррисон не переносил животных крупнее и дичее кошки, но здесь они были на расстоянии, пережить можно. В тот день Луиза немного рассказала о себе, о своем отъезде: но в основном рассказывала о работе. Она путешествовала по Европе и год проучилась в Англии.

— Почему ты здесь? — спросил он.

Она передернула плечами:

— Мне только здесь предложили заработок.

В общем-то он оказался тут по той же причине. А не потому, что уклонялся от армии — он уже не подходил по возрасту: Впрочем, тут все равно думали, что он уклонист, — так им легче было сносить его присутствие. Рынок труда в Штатах скуден: на поверку таким же он оказался и на “Востоке”, как выражались местные. Но, если честно, дело было не только в деньгах или в его отвратительном положении на родине: Моррисону хотелось чего-то другого, какого-то приключения: ему казалось, он узнает что-то неожиданное. Моррисон думал, что окажется в предгорье, но, если не считать лощины, где протекала коричневая речная жижа, город был сплошной равниной.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты думал, будто это типичный канадский город, — говорила Луиза. — Видел бы ты Монреаль.

— А ты — типичная? — спросил он.

— Мы все нетипичные — или ты считаешь, мы тут все на одно лицо? — рассмеялась она. — Я — не типичная, я — всякая.

Она говорила, шуба соскользнула с ее плеч, а он снова подумал — не намек ли это, чтобы он подошел, что-то сделал, что-то сказал. Под одеждой и под кожей его царапало одиночество. Но со студентками не свяжешься. К тому же они такие непроницаемые, герметичные. Эти девушки, даже не самые толстые, напоминали ему ломти белой сбитой массы, как сало. Женщины-коллеги, те, что одинокие, гораздо старше него: в них была Луизина живость, только живость колкая, пронзительная.

Где-нибудь наверняка он встретит расслабленную девушку с обвислой неухоженной грудью — вещь, а не идею, замызганную и доступную. Ведь такие существуют, и он встречал их раньше, почти в прошлой жизни: но тогда он рвал с такими девушками. Сначала они были хороши, но даже самая плохонькая рано или поздно хотела того, на что он, по тогдашнему своему разумению, не был готов. Эти девушки хотели, чтоб он их любил, но ум его не решался на такое напряжение. Он чувствовал, что его сознание предназначено для чего-то иного, но не был уверен, для чего именно. Он занимался дегустацией, пробовал: с целью определится потом.

Луиза не походила на таких девушек: она никогда не предоставит своего тела просто так, даже на время, хоть и сидит теперь на сброшенной шубе, словно на коврике, в вельветовых брюках, подогнув одну ногу, и он видел сбоку, какая у нее крепкая, мускулистая ляжка. Наверное, катается на лыжах или на коньках. Он представил свое долговязое тело в этих крепких объятиях до мороза по коже, представил свои глаза, которые потемнеют под шубой. Рано, подумал он и отгородился от нее чашкой с какао. Мне пока не нужно, я обойдусь.

Были выходные, и Моррисон по обыкновению красил квартиру.

— Обязательно нужно все перекрасить, — как бы невзначай сказал он хозяйке, когда поднялся осмотреть квартиру. Но он уже выдал свое нетерпение, и она его перехитрила: “Ну, не знаю, тут есть еще один парень, он сказал, что берется перекрасить сам…” Конечно же, Моррисон сказал, что перекрасит сам. То был уже третий слой краски.

Его представление о малярных работах основывалось на рекламках: чистенькие домохозяйки наносят краску одной рукой, на губах улыбка. Если бы все так просто. Краска брызгала на пол, на мебель, на волосы. Прежде чем взяться за работу, пришлось вынести груды мусора, оставленного несколькими поколениями прежних жильцов, — детская одежда, старые фотографии, автомобильная камера, груда пустых бутылок из-под спиртного и (очень интересно) шелковый парашют. Неопрятность привлекала его только в женщинах — сам он не мог жить в грязи.

Одна стена в комнате была розовой, вторая зеленой, еще две — оранжевая и черная. Он перекрашивал все в белый цвет. Предыдущие жильцы были студенты из Нигерии: они оставили на двух стенах колдовские фрески: какое-то болото — черным по оранжевому, и розовая фигура на зеленой стене — то ли неудачно нарисованный младенец Иисус, то ли — возможно ли такое? — пенис с нимбом. Прежде всего Моррисон закрасил стены с рисунками, но все равно знал, что эти рисунки никуда не делись. Водя валиком по стене, он размышлял, каково было студентам-нигерийцам, когда ударил сорокаградусный мороз.

Хозяйка явно предпочитала студентов-иностранцев — наверное, потому, что они боялись жаловаться. И оскорбилась, когда Моррисон потребовал вставить в дверь замок. В подвале располагалось множество комнат-клетушек — Моррисон точно не знал, кто там живет. Вскоре после переезда в дверях появился кореец — он оптимистически улыбался. Он хотел переговорить о подоходном налоге.

— Простите, в другой раз, хорошо? — сказал Моррисон. — У меня много работы. — Кореец был, без сомнения, славный малый, но Моррисон не хотел иметь дела с незнакомыми людьми, и у него действительно было много работы. Он почувствовал себя мерзавцем, когда узнал, что кореец живет в подвальной клетушке с женой и ребенком. По осени семья часто сушила рыбу на улице, развешивая ее на бельевой веревке: рыбки болтались на ветру, словно пластиковые флажки на бензоколонках.

Моррисон красил потолок, изгибая шею: латексная краска стекала с валика на руку, и тут в дверь позвонили. Он почти обрадовался, что это кореец. По выходным ему не с кем было общаться. Но пришла Луиза.

— Привет, — удивленно сказал он.

— Решила к тебе заскочить, — сказала она. — Я больше не пользуюсь телефоном.

— Я тут крашу, — сказал он, отчасти оправдываясь: он сомневался, что хочет приглашать Луизу в дом. Что ей нужно?

— Тебе помочь? — спросила она, словно для нее большое удовольствие — водить валиком.

— Я как раз собирался на сегодня прерваться, — соврал он. Он знал, что у нее лучше получится с покраской.

Он заваривал чай на кухне, она сидела за столом и наблюдала.