Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник] Страница 13

— При чем здесь это! Я просто хочу быть хорошей царицей. Не просто же в короне сидеть. Надо что-то делать. У женщины должно быть дело.

— Ты помогаешь судьям. Ты хранишь мудрость. Ты любишь меня.

— Это не то!

— Значит, тебе все-таки скучно. Сплавай на острова блаженных, развейся. Там тебе, по крайней мере, будет с кем поговорить, если я скучен тебе.

— Милый, милый, ты не скучен мне. Поцелуй меня!

Она плыла на ладье по подземным озерам. Правила

сама. Вдали от теней воздух чище, дышать легче. И вот уже Персефона стала замечать, что подземное царство вовсе не уродливо — в бледном свете, испускаемом большими озерными рыбами, снующими под кормой, цветами распускались сталактиты, музыкой падали с них капли, а стены пещер поблескивали алмазами, изумрудами, сапфирами. «Это все — мой муж!» — думала она влюбленно.

На островах блаженных, как обычно, было радостно. Размещенные здесь герои встретили ее возгласами:

— О, Персефона нас навестить пришла! Давай к нам! Идем к костру!

Помогали ей сойти на берег, слишком уж заботливо обнимая за плечи, и теребили волосы. Ей не нравились эти жесты.

Персефона сидела с ними у костра, слушала их песни, смеялась их грубым шуткам. Они угощали ее шашлыком и говорили не как с царицей, а как со своей, с подружкой. Да и какая она им царица — острова блаженных только формально принадлежат ее мужу. Об Аиде герои говорили с ухмылочками, пренебрежительно. Один упомянул, что силы в Аиде никакой, Геракл его как-то на поединок вызвал. И что? А то — раз-два, и готово, хорошо хоть доктор Аиду нашелся, а то остались бы мы без загробного мира. Заметьте, когда Геракл еще смертным был. «Да, Геракл…» — мечтательно повторил кто-то. Им, конечно, повезло по сравнению с остальными, но острова блаженных — все же загробный мир, а Гераклу посчастливилось попасть на Олимп…

Персефона закусила подрагивающие губы. Ничтожные, смертные, такие же тени, как и все.

Она поднялась и ушла, не прощаясь. Плыла туда, где клубились несчастные тени, к своему несчастному мужу, которого одолел смертный. Одолел, ранил. Убил бы — если бы можно было убить смерть. Она нашла шрам от раны, целовала. Аид стонал. Тени пугались. Она любила его уязвимым. Ему ничего не сказала, ему было бы неприятно слышать. Кто он, если вдуматься? Какой царь? Ему не приносят жертвы, не молятся. Что его царство? Повелевать теми, кто уже умер, невозможно — они не боятся ни смерти, ни наказания, да и не нужно — они ни на что не способны. Он приставлен здесь к ним, как ничтожный пастух, глядящий за овцами — чтобы не разбежались. У Аида нет ничего — но есть Персефона. Его огромное тело, усеянное ранами, было залечено ее прикосновениями.

Со временем Персефона привыкла держать веки полуопущенными, внешне это добавляло ей царственности, но внутренне — это было ее приспособление к сумраку.

Однажды, оборвав поцелуи, Персефона спросила:

— Аид, у тебя не может быть детей?

— Как же нет? У нас есть тени, столько теней. Куда же больше.

— Я просто в себе уверена. Я не проверялась, но, учитывая, кто мои родители… Понимаешь, не может быть, чтобы во мне проблема была. Только без обид, да?

— Я не понимаю. Тебе чего-то не хватает? Они, они все — твои дети. Посмотри, какие они беспомощные без памяти. Им нужна твоя забота. Им нужна любовь.

— Конечно, в переносном смысле, да, они как дети. Это не имеет значения. Мама просто говорила, что мечтает, чтобы у меня было все как у людей… как у богов — семья, муж, детей много. А у нас с тобой не получается почему-то.

— Опять она! — гулко разнеслось в сером тумане. — Мама, мама, мама! Послушай, Персефона, мы можем хоть когда-нибудь остаться вдвоем, без твоей мамы? У меня такое ощущение, что и в постели она с нами рядом, дает тебе указания, как лечь да как повернуться.

— Ну тогда ты спишь с обеими богинями, должен быть рад. Ты же всегда и во всем завидовал отцу. Всегда считал, что отец себе получше кусок урвал. А что, не так?

Аид молчал. Смотрел на свое царство, а Персефоны словно не было здесь. Еще глубже морщины на лице — как порезы, еще седее волосы. Чужой. И тяжесть легла на Персефону. Ад, который муж придерживал над ней, теперь навалился весь. Но она понимала его. Она не сердилась.

Рано или поздно должен был прийти час, когда она скажет это.

— Я ухожу, Аид. Я ухожу к маме. Я вернусь. Я по-прежнему тебя люблю, я просто не могу здесь долго находиться. Проблема не в тебе. И не в том, что у тебя не может быть детей, это тут тоже ни при чем. Я просто больше не могу. Не выдерживаю.

— Но если ты умрешь, ты снова вернешься ко мне.

— Рано или поздно я стану такой, как они. Смотри, как вылупились! И слушают. Они слушают нас и ничего не понимают. Слова понимают, а почему мы друг на друга кричим и почему целуемся — не понимают. Когда я стану такой, ты сможешь меня любить?

— Да.

— Нет. Я тебя даже не вспомню.

— Я не дам тебе…

— Когда-нибудь я глотну из Леты, и этим все кончится. Поэтому я лучше уйду сейчас. А ты дождешься меня. Спасибо, что ты увез меня тогда…

Ее голос доносился уже издалека, по серым дымным клубам. Она убегала, уплывала, уезжала.

Мать ждала у ворот.

— Ты можешь что-то другое надеть? — спросила у дочери Деметра. — Не забывай, что мы — богини, люди хотят на нас смотреть и видеть воплощение своих надежд, благополучия, счастья, самой жизни, наконец, а ты из джинсов не вылазишь.

— Да, мама.

— И не смотри так, смотри прямо. Почему ты так странно смотришь?

Полуприкрытые веки. Но не потому, что свет режет глаза. Она просто привыкла у себя дома. Сколько лет прошло. А мать не хочет признавать, что у нее есть свой дом, свое царство. Свой муж. Мать по-прежнему присматривает ей хорошеньких юношей, хотя сама Персефона уже не юна — она вечна, бессмертна, и веки ее тяжелы — она никогда не закрывает глаза, но и не открывает широко в своем царстве. Так же как и супруг. Они смотрят из-под полуопущенных век, и полупрозрачные тени танцуют им полутанцы. Иногда одна или другая тень испускает вдруг долгий протяжный стон, от которого все царство вздрагивает. Персефона теперь уже не боится, она знает. Это память. Благотворное действие лекарства оборвалось — и она, заботливая царица, мать своих подданных, обнимает тень, все более напоминающую человека, за проницаемые плечи и ведет к Лете. Тень скулит и стонет по дороге, а она шепчет: «Ничего, ничего, чуть-чуть осталось, совсем чуть-чуть. Сейчас выпьешь, сейчас полегчает». Возвращаются от Леты тени сами, летят, не отягощенные грехами и страданиями земли. Только одна тень, совсем ребенок с большой раной на животе, спросила ее: «А ты… Ты разве не будешь пить?» И она прижимает ускользающую тень к себе, пачкаясь кровью, но после одного глотка тень взвивается клочком дыма и улетает от нее.

— Я стараюсь, мама.

У света странный, горячий и неприятный запах. Все хорошо переносят этот запах, а Персефоне скучно от него. Но ей иногда забавно бывать в гостях у матери, наблюдать верхушки растений — листья, цветы, стволы и кроны деревьев. У себя дома она видит только корни. Ей кажется, что в корнях больше правды, но она не говорит этого Деметре.

Однажды к Персефоне и ее мужу пришел в гости живой молодой человек — талантливый молодой человек, маме бы понравился. Орфей. Но он был уже занят — именно поэтому и пришел, как выяснилось после импровизированного концерта. А играл он лучше, чем кто-либо когда-либо на земле или под землей. Особая там, внизу, акустика. Много воды да еще души, проводящие звук. Тени вздрагивали в музыке, сами становились звуком, и многих, многих нужно было потом отпаивать водами Леты. Орфей играл так хорошо, что Персефона широко открыла глаза. Музыка воскресила в ней первую зиму, проведенную в царстве Аида, когда тени разлетались в ужасе от их непрерывных ласк. Первую встречу, первую ее дрожь, жажду прикосновений. Она согласилась исполнить любую просьбу музыканта. Тот попросил вернуть ему умершую жену.

Аид откашлялся, рот его стал еще брезгливее, чем обычно. Бледный Орфей прятал лицо, дышал тяжело, но Персефона знала, что опущенные уголки жестких губ скрывают не гнев и не отвращение, а растерянность. Ведь слово царицы не может быть нарушено. Наконец Аид прошептал ей в ухо:

— Дай ему первую попавшуюся. Просто любую тень, он не разберется все равно. И кто сказал, что люди от смерти не меняются.

Для Аида это проблема. Какая такая Эвридика, у теней нет имен. У теней нет имен, внешности, прошлого, будущего, отличий, у них даже границ нет — как найти в этом аморфном дыму вполне определенную Эвридику? Не отпаивать же кровью всех — миллионы, сотни миллионов? Но он одного не понимал, ее муж, которому вечно лень всерьез заняться своим собственным делом. Он не понимал, что у женщины должно быть свое содержание в жизни — она давно нашла это содержание для себя, она давно навела порядок в этом его бардаке, который он гордо называл «царством мертвых».