Линор Горалик - Это называется так (короткая проза) Страница 13

— А может бы-ы-ы-ыть, — сказала она (будильник в виде Кролика Багза — показывал без пяти шесть, через пять минут надо было пойти на кухню проведать духовку), — она пря-а-а-а-ачется. За занавеской?

За занавеской Настюхи тоже не оказалось: что-что, а играть в прятки ее Козявочка умела. Она закрыла окно, — вообще-то Козявке было запрещено открывать его без спросу, кое — кому сегодня влетит.

— А мо-о-о-о-ожет быть, — сказала она тоном человека, которого посетила гениальная мысль, — мо-о-ожет быть, она сидит за ящиком с игрушками?!

За ящиком с игрушками сидел пропавший три дня назад плюшевый бегемот, а больше никого, но где-то неподалеку раздалось тоненькое — тоненькое хихикание. Тут она вспомнила, что духовка духовкой, а надо еще позвонить Алене, чтобы они захватили с собой большую салатницу. С игрой пора было заканчивать. Она села на край кроватки.

— Нет, — сказала она печально, — я сдаюсь. Где же моя Козявочка?

«И в комнате до их прихода надо бы хорошенько убрать», — подумала она, рассматривая валяющийся на полу потоптанный альбом для рисования.

— Может быть, — сказала она, — моя Козявочка сбежала в Африку?

В комнате было тихо — тихо, ни шороха, ни единого звука.

— Может быть, — сказала она, — моя Козявочка уехала в кругосветное путешествие?

Тихо.

— Может быть, — сказала она, потихоньку теряя терпение, — мою Козявочку утащили к себе феи?

И тут она увидела на полу, под самым подоконником, крошечный, размером с мизинец, остроносый кожаный башмачок, и закричала так, что Настюха с грохотом вывалилась из шкафа и тоже уставилась на этот кукольный башмачок в глубоком недоумении, а потом на маму, потом на кое-как раздетую с вечера жирную куклу Сесилию, потом опять на маму.

С первого раза

Было только начало июня, и от всего мира шел мокрый зеленый запах.

— Давай, — просительно сказала вторая, поспешно слезая с качелей и потирая ушибленный локоть, — давай, как будто это была Начальная Пробная Попытка, а теперь мы будем делать всё по — настоящему.

— Нет, — сказала первая, поднимаясь с мокрой чёрной земли и пытаясь очистить ладони от жирной грязи, — нет. Давай, как будто это была Программа Испытания Верности, — и ты срезалась.

Плохая девочка

Вокруг скакали дети, какая-то девочка в инвалидной коляске подкатывалась ко всем по очереди и говорила: «А у меня новые ботинки!» К ней тоже подкатилась, уже раза два или три, но она не слышала. Ей все время казалось, что плюшевый дельфин становится меньше — она сжимала его так сильно, что он все уминался и уминался. В игровой комнате, как всегда, пахло средствами для мытья ковров — на эти ковры вечно рвало кого-нибудь из детей, идущих на поправку. Уже приходил кто-то из врачей, пытался взять ее за руку, а она вырвала руку и разревелась, забившись в угол, и от нее отстали. От сидения на полу у нее разболелась попа, но она не могла ни сдвинуться, ни открыть глаза, только тискала дельфина и раскачивалась. Медсестра попыталась уговорить ее уйти из игровой комнаты (не получилось), потом ушла сама, потом вернулась и попыталась заставить ее проглотить таблетку (не получилось), потом ушла снова, и вместо нее вернулась старшая сестра. «Маргарита Львовна, — строго сказала она, присев на корточки, — Уже вызвали главврача, он в пути, он назначит комиссию, вам надо там быть. При назначении комиссии вам надо присутствовать, нехорошо. Давайте, вставайте». Тогда она позволила поднять себя с полу и переодеть из залитого кровью зеленого хирургического халата в чистый, белый.

Врасплох

Тут он вспомнил, что после мытья посуды забыл насухо протереть раковину, пошел и протер. Затем присел на край плиты и сосредоточился: нет, все было чисто, все сверкало, даже в холодильнике стоял новый поглотитель запахов, даже кошачьей шерсти на ковре в гостиной не видать. Тогда он принял душ, там же почистил зубы и еще раз мысленно перебрал содержимое сумки: ноутбук ни к чему, а вот паспорт уложен, и еще уложены несколько фотографий, крупным планом, они могут понадобиться. Запасная пара очков — он всегда везде забывает очки — и шоколадный батончик. Мобильник в кармане джинсов, джинсы он с утра постирал, они чистые, футболка тоже чистая, еще одна чистая футболка — в сумке. Вроде все. Весь чистый, одетый, в ботинках, ровно в семь тридцать две он сел на диван и включил радио. В эту секунду их самолет должен был вылететь из Рима домой, в Нью — Йорк. Он представил себе, как Марта улыбается терпеливой стюардессе, как сидящий справа от нее Генри — младший, распустив губы, завороженно смотрит на движущуюся за иллюминатором взлетную полосу, и как Джин ни крутится под пристегнутым ремнем, намеревается забраться на сидение с ногами. Он закрыл глаза. Если что-то случится, он готов. Чистый дом. Чистая одежда. Их фотографии крупным планом. Запасные очки. Шоколадный батончик. Если что-то случится, об этом скажет радио. Пункт сбора родственников будет, скорее всего, в трех километрах отсюда, как в восемьдесят шестом году, и он уже выучил карту наизусть. Шоколадный батончик, очки, чистая футболка. Когда Марта с детьми летела из Парижа, от ее мамы, он тоже приготовился, но почему-то заснул. В этот раз он досидит до конца, честное слово.

Постепенно

Все вызывало у него бешенство: хлопающий по бедру раздутый карман с мелочью и еще с чем-то твердым и острым — на бегу он не мог нащупать это «что-то»; раскалывающаяся от боли грудная клетка — как бывало в школе, когда бегали холодным маем кросс  — два километра вокруг кинотеатра «Октябрь», потом вдоль сквера и мимо заводского кухонного блока с вечным запахом каши; наконец, его бесила собственная взвинченность, лихорадочное высчитывание минут — сейчас без шести, он уже фактически вбегает в сквер (машина, обвал сердца, снова давай — давай-давай), сквер можно пробежать за две минуты (или за три? казалось, никогда не забудешь) — ну, положим, будет без четырех шесть, потом перейти дорогу — будет без одной, значит, он опаздывает на сколько? Четырнадцать, нет, девятнадцать минут; но если сквер все-таки пробегается за две.

Тут он заставил себя остановиться. «Успокойся, — сказал он себе, сложившись вдвое и пытаясь набрать в раскаленную гулкую грудь воздуха, — успокойся. Ты все равно опоздал — раз. От этого никто не умрет — два. В таком виде нельзя появляться — три. Слушай внимательно. Сейчас ты: расстегнешь пальто; вытрешь рукавом лицо; разгребешь чертов карман; перейдешь на шаг. Всё».

Он так и сделал и пошел медленно — назло, и в кармане пальто оказалось не «что-то», а ключи — повезло еще, что не выпали. Сквер был пуст, зелень скрывала улицу, он вдруг успокоился. Здесь было хорошо. Грудь перестала болеть, два раза ему показалось, что он видел белку. Он даже остановился, но там, в шевелящейся листве, ничего было не разглядеть. Тогда он посмотрел на часы — была двадцать одна минута седьмого.

Он обернулся — позади, еще не очень далеко, виднелся вход в сквер. Тогда посмотрел вперед — зелень скрывала другой конец узкой асфальтовой дорожки, здание кинотеатра вроде бы проглядывало где-то там, а вроде бы и нет. Он шел еще минут сорок, но ничего не изменилось, только белка и вправду несколько раз нырнула с одной ближней ветки на ветку — и вдруг застыла, трепеща ушами. Это было так смешно, что он фыркнул.

Еще через полтора часа он сделал привал. При себе у него было рублей восемьсот — не много и не мало, подумал он с удовольствием, если не жировать, то хватит как минимум на неделю. Правда, ночи пока стояли холодные, но кто однажды был юным следопытом, тот всегда помнит, что если снять с себя пальто и укрыться им, как одеялом, все будет хорошо.

Панадол

Тогда он пошел в спальню и перецеловал все ее платья, одно за другим, но тоже не помогло.

На два голоса

— О ком ты сейчас думал? — поинтересовалась она, но он сделал вид, что смотрит в сторону, в темную складочку штор. Тогда она приподнялась, обеими ладонями повернула его лицо к себе и опять спросила:

— О ком ты сейчас думал?

— Ни о ком, — сказал он и поцеловал ее в плечо, но плечо ускользнуло, он только мазнул губами по воздуху. — Ни о ком конкретном, — сказал он, — просто, ну, о некотором голосе. Просто условном голосе.

— Ничьем? — поинтересовалась она.

— Ничьем, — сказал он успокаивающе, — ничьем.

— Как это странно, — сказала она, сворачиваясь в клубок, отгораживаясь от него коленками. — Как странно. Нет, я понимаю, я понимаю, просто странно.

— Ну прости, — сказал он, начиная потихоньку злиться, — ну прости, мне, наверное, вообще не стоило тебе рассказывать.

— Нет, — сказала она, — это ты прости.