Юлий Крелин - Заявление Страница 13

Впрочем, известно.

Я тебе, по-моему, уже писала про девочку, которая лежала у меня в палате и у которой был гнойник в животе. Я ее сначала выписала и вроде бы все было хорошо, но потом выяснилось, что она температуру сбивала сама, скрывала ее от нас, по каким-то своим девичьим соображениям. И вскоре ее привезли к нам снова с высокой температурой и с болями. Оказался еще один гнойник между печенью и диафрагмой. Мы снова ее оперировали. Опять улучшение, но на этот раз мы ей уже не доверяли и следили за ней как сыщики. Хотя напрасно — она уже ничего от нас не скрывала. И через несколько дней — вновь температура и новый гнойник. Вскрыли и его, но это уже был сепсис, общее заражение крови. Она получила массивную терапию. Мы давали ей все, что только можно было достать во всех высококвалифицированных институтах и привилегированных больницах, все новое, что только появилось сейчас в медицине: новейшие антибиотики, специально приготовленные препараты по нашему заказу привозили для нее с Центральной станции, разные биологические препараты, переливали теплую, свежую кровь и от доноров и от своих сотрудников и ее товарищей, витамины каких-то последних конструкций, приглашали разных профессоров отовсюду, а те, в свою очередь, предлагали все новые и новые лекарства; но у нее продолжали образовываться гнойники — метастазы септического процесса. И представь, девочка субъективно чувствовала себя хорошо, несмотря на неоднократные операции, вскрытия вновь образующихся очагов и интенсивное лечение, — когда только от капельниц можно совершенно очуметь.

Приехали ее родители из другого города, и вот только когда они приехали, мы узнали, что она температуру сбивала. То, что обманом занижала температуру, конечно, утешение, но шкурное, а потому слабое. Знали бы мы в первый раз, и домой не отпустили и лечить начали б пораньше и посильнее. Она больше недели ничего не получала, а температура, оказывается, шпарила.

Я с этой девочкой прямо сроднилась, пока мать не приехала — у нее практически здесь никого нет, некому и приласкать было. Иногда дядя ее приходил — глупый, вредный старик. Во все дыры лез, во все вчинялся, а толку, разумеется, никакого. Все время вспоминал свои былые связи и постоянно норовил привезти то одного уже давно не работающего старика, то другого. Мы предлагали, со своей стороны, известный нам, ныне действующих консультантов. Но вот беда, он их, видите ли, не знает. Раньше, естественно, были другие профессора и песни пели под другую музыку. Да уж бог с ним.

Были и старые профессора, были профессора и нашего времени, но ужас в том, что девочка все равно умерла.

До сих пор она стоит перед моими глазами. Молоденькая, хорошенькая, с густыми длинными светлыми волосами. Очень она приятная в обращении, скромная, теперь она мне просто кажется без изъянов, ведь не считать же изъяном ее ложь — температурную ложь. Я и на вскрытие не могла пойти, хотя не только профессиональный долг обязывал меня быть на этом последнем исследовании.

Но нельзя же все вогнать только в рамки долга?! А?

Какое там вскрытие! Ведь она мне рассказывала про свой роман с уже совсем взрослым человеком, как она ждала его приезда, потому так и торопилась выписаться. Тогда-то я и поняла, для какой надобности она скрывала температуру.

На какие только действия, и на неразумные в том числе, побуждает нас порой любовь, черт побери! Или не любовь это называется? Страсть, борьба полов, романы, жажда хорошего отношения, интерес к чему-то, все надеемся, к неизвестному, неизведанному… А все то же.

Ну, ею и впрямь не изведано, ее еще понять можно, но я-то, старая дура, — я тоже закрутилась. Уж я-то знаю, как и что будет, могу все заранее расписать и даже график составить. Если и поддамся своему неправедному интересу, то получу роман, в лучшем случае на более или менее длительный срок. Ни на что большее я права не имею. То есть в любом случае все окончится бесследной вспышкой… Ведь знаю… все знаю… И все равно тянет. Раньше я с таким уровнем знаний, рассуждений, общения не встречалась никогда. Он оказался математик, а не гуманитарий, знает музыку, литературу. Причем он не ограничен шорами своего времени — он знает и классику и современное искусство, читает много, то есть та норма, которая и должна быть формально у интеллигентного человека. Должна! Да поди ж ты найди ее! Свободного времени у него, по-видимому, много — живет один, без семьи. Была ли она у него, не знаю, — сам не говорит, а спрашивать неудобно, да и ни к чему. У нас с ним пока ничего особенного не было. Во-первых; Марина — девочка эта — отнимала у меня и время, и силы, и душу. Мы только перезванивались да мимолетно встречались. А сейчас на меня сорвалась пустота — со смертью девочки рухнули сразу все связи с прошлыми заботами, да и мои не вовремя уехали. Мне бы надо с ними, к ним. Спасаться надо было. Да куда ж я могла От Марины. И по существу не могла, и формально.

— Что будет?!

Ты ведь помнишь, Танюшка, в детстве и юности кровь моя текла медленно, я была спокойной и рассудительной. И все перипетии с больными тоже раньше проходили для меня спокойно. А как за тридцать перевалило, я стала горячее и бурливее. То ли уходит жизнь постепенно и жалко ее? Быстрая жизнь приведет к быстрому финалу — может быть? Но мне надо сына еще в люди вывести. Или наоборот, — может, мы просто поздно жить начинаем. За кого бояться? За акселерантов, которые начали рано и неизвестно как рано кончат, или за нас, которые припозднились, но в зрелые годы кровь наша почему-то потекла быстрее, и мы порой стали бурно нагонять упущенное.

Вот сейчас сижу дома одна, письмо тебе пишу. Время занимаю — должна ему позвонить. Ждет он. А если я не позвоню — он все равно позвонит сам. Он думает, что я сейчас одна, потому что Андрюша в школе, Володя на работе. Он не знает, что они уехали… Может, и не узнает…

Ну вот, и время протянула, и тебе все написала, все рассказала, но тяжкий груз своего смятения я не передала тебе, да и не надо — понесу сама. Каждый свое сам тащить должен. Да?

Напишу еще.

Пиши и ты. Целую.

Галя.

— Галя, нас с тобой главный вызывает.

— А что такое, не знаешь?

Зоя Александровна пожала плечами.

— Я на обходе была. Просил передать.

Галина Васильевна несколько раз покачала головой, вроде бы даже потрясла ею.

— Для хорошего не вызовет. Просто передаст.

Зоя Александровна вновь неопределенно двинула плечами.

— Кто его знает. Пошли.

Галина Васильевна полуобернулась к заведующей с видом человека, нашедшего выход из тупика.

— Может, попьем сначала чайку?

Зоя Александровна чуть скривила губы, как бы призывая к спокойствию полуусмешкой, полугримаской.

— Поставим воду. Пока мы сходим — закипит. — Она налила чайник и включила его.

Галина Васильевна устало, безнадежно махнула рукой:

— Мы уйдем, а он выкипит. Уж какой раз у нас чайник горит.

Зоя Александровна указала большим пальцем на дверь.

— Ребята уже идут. Сейчас здесь будет полна ординаторская. Пошли.

На пути к главному врачу, в коридоре, на лестнице, они, как всегда, вели свои обычные беседы: тут была и проблема успеть в магазин до того, как хлынет основная масса работающих женщин, и проблема сапог на зимний период, а туфель на летний, и проблема поисков чего-то крайне необходимого, и совсем не необходимого, но крайне желаемого.

Зоя Александровна взглянула в окно лестничной площадки и заговорила, как на семинаре политучебы:

— Вещи, существование без которых невозможно, — все-таки есть и более или менее доступны. Если все, что нам только хочется, но не позарез нужно, да еще и само в руки летит, да еще и не очень дорого, то никакой радости не будет, когда появится. И степень желания невелика тогда. Трудности украшают излишества.

— А по-моему, напротив — только животное живет лишь необходимым для существования: у них задача — выжить, и все. А человек создается из, удобств и излишеств. Чем больше желаний, тем более мы вырвались за рамки чистого выживания, за рамки физиологического выживания просто млекопитающего, тем более становимся людьми… с потребностями, ибо потребности в излишестве диктуются в основном мозгом, а не мышечными или желудочными требованиями. Диалектика… По-моему…

Галя отметила про себя, что повторяет Тита Семеновича. С одной стороны, ей стало немного не по себе от такого влияния, с другой, обрадовалась — значит, возникло большее взаимопонимание. Она ведь тоже на него как-то влияет: у него появились медицинские сравнения, медицинская образность. Но в этом она, возможно, и ошибалась — медицинская образность и сравнения могли быть не столько результатом ее влияния, сколько следствием перенесенной болезни и операции. Впрочем, кто их… нас разберет…

Зоя Александровна что-то еще говорила то ли о доступности, то ли о каких-то украшениях жизни; Галя этого уже ничего не слышала — она целиком улетела в иные сферы, в иные заботы, и ненужные, и лишние, но в значительной степени делающие человека человеком.