Евгений Титаренко - Критическая температура Страница 13

– В другие дни тебя силой из школы не вытащишь…

Оля шагнула в коридор.

– Папа! Деньги вернулись! – воскликнула она, показывая отцу конверт и всем своим видом призывая родителей порадоваться вместе с ней.

– Где они?! – быстро и неожиданно взволнованно спросил отец.

– Деньги у мамы, а конверт вот! – радостно сказала Оля.

– А говоришь – зачем вызывала милицию… – упрекнула Елена Тихоновна. – Не успела вызвать – и деньги сразу тут! – Милка представила себе, как задвигались при этом бесчисленные морщинки Елены Тихоновны, в словах ее была язвительная, если не сказать – желчная, насмешка.

Коротко скрипнул стул.

– Конверт, говоришь?.. – зачем-то переспросил Анатолий Степанович. Затем прошагал по коридору и, взяв у Оли конверт, листок бумаги, поглядел в дверь, на Милку. – Здравствуй, Мила.

– Здравствуйте… – Мила встала.

Анатолий Степанович крутнул перед глазами конверт, бумагу.

– Когда пришло?

– Только что… – ответила Оля, с трудом удерживая на лице затухающую улыбку, поскольку ответной радости Анатолий Степанович не высказал.

– Где деньги?

– У мамы… – повторила Оля.

Анатолий Степанович помедлил, возвращая ей конверт и бумажку. Потом, глядя на тетрадный листок в руке дочери, спросил:

– Больше там ничего не было?

Пытаясь угадать, о чем он, Оля куснула губы.

– Нет… – И повела головой из стороны в сторону: нет…

А Милка вдруг медленно опустилась на стул. И в распахнутых, цвета синей акварели глазах ее был ужас.

Потом, всего несколько минут спустя, ей будет казаться, что она обо всем догадывалась раньше. Но нет. Совсем нет! Только теперь, когда она смотрела на Анатолия Степановича и Олю, когда услышала его последний вопрос, ее ошеломила внезапная догадка.

Она бессознательно опустилась на стул, и почему-то из всех ее впечатлений от этой сцены врезался в Милкину память склоненный, резко очерченный профиль Анатолия Степановича, седая прядь на высоком лбу, сомкнутые в молчаливом раздумье губы и упрямый, слегка раздвоенный подбородок… Да еще жесткая складка в уголке губ… Да еще синеватый осколочный шрам через висок…

Хлопая ресницами, Оля непонимающе взглядывала то на отца, то на Милку.

Анатолий Степанович, больше ничего не сказав, круто повернулся, чтобы уйти в свою комнату. И хотя Милка уже не видела его – слышала, как он остановился на полдороге. Потом возвратился назад.

Он уже овладел собой, голова его была по-всегдашнему приподнята, но жесткие складки в уголках рта и холодный, как бы остановившийся взгляд выдавали напряжение. Опершись рукой на боковину двери, он обратился почему-то не к Оле, а к Милке:

– Идите, девочки, погуляйте…

Заметил он ее состояние или нет, но Милка еще не умела так совершенно владеть собой, и как медленно опускалась на стул, так же медленно поднялась теперь.

– Мне надо поговорить с мамой, – ровным голосом объяснил он по-прежнему ничего не понимающей Оле и твердым шагом направился в библиотеку.

Оля будто знала, что ей не следует появляться во дворе. На лестничной площадке остановилась, сказала Милке: «Мне надо… пойду…» – и вышла через парадное, на улицу Капранова. А что «надо» и куда «пойдет» промямлила так, что Милка не разобрала. Да это, видимо, и не имело значения.

Во дворе было многолюдно. Все успели переодеться, пообедать после школы, и в группе, что словно бы невзначай толклась близ директорских окон, Милка увидела Ингу Сурину, Ляльку, Радьку Зимина и даже Левку Скоса, чья идиотская улыбка бросилась в глаза прежде всего. Несколько в стороне от общей компании стояли под тополем Кулаевы – Ашот и Загир. Милка хотела проскользнуть мимо девчонок к Ашоту. Но ее заметили. И едва она остановилась возле братьев, Лялька пристроилась рядом.

Тут же, навострив уши, оказались и две бабки, хранительницы истории двора, его сплетен и его скандалов: бабка Мотя, одинокая пенсионерка, учительница бальных танцев в каком-то необозримом прошлом, с тяжелой мужской тростью в руках и вся, вплоть до короткой прически «полубокс», мужиковатая, да ее неизменная подруга – бабка Серафима Аркадьевна, мать директора молокозавода, седенькая, аккуратненькая, до приторности елейная в каждом своем движении старушка.

Отраженное в окнах, глаза слепило жаркое солнце, и нарастала тягучая, влажная духота.

На лестничной площадке Милка не слышала ни звука, а здесь благодаря открытым форточкам становилось общим достоянием каждое слово, произнесенное в квартире директора. Тем более, что разговор Анатолия Степановича с женой проходил на высоких тонах. И Милка сначала остановилась возле Ашота, сначала прислушалась, а уж потом, краснея вдруг, сообразила, что это нечестно, что это подло, и, невольно вобрав голову в плечи, заспешила к своему подъезду.

Наверное, те же чувства испытали и Ашот, и Лялька, и другие девчонки, потому что никто не задержал ее, и все разом, как она, заторопились по своим делам, оставив дожидаться развязки мужиковатую учительницу танцев да бабку Серафиму Аркадьевну.

Но пока Милка шла от выхода с лестничной площадки Анатолия Степановича до тополя, под которым стояли братья Кулаевы, затем какие-то секунды мешкала возле них, пока семенила через двор, чтобы скрыться в своем подъезде, – до нее донеслись обрывки разговора из квартиры Анатолия Степановича, и, внутренне закипая вся, она ежилась от стыда при каждом новом восклицании Елены Тихоновны. Да и говорила, в основном, только она – Анатолий Степанович отделывался короткими, взывающими к благоразумию репликами.

Елена Тихоновна: «Я знала! Я давно знала, что ты из себя представляешь, старый бабник!»

Анатолий Степанович: «Елена!»

Елена Тихоновна: «Что Елена?! Была и есть Елена. А ты до старости дожил, а ума не набрался! Как только люди тебя слушают?! Дир-рек-тор!» – Она плюнула.

Анатолий Степанович: «Замолчи!»

Елена Тихоновна: «Почему я должна молчать?!»

Анатолий Степанович: «Елена!»

Елена Тихоновна: «Что Елена?! Пусть все слышат! Пусть все знают! Какой ты вахлак проклятый! То у него заседания вечером, то у него педсовет! А ты, значит, вон как советуешься?! Спасибо, что сказал! Утешил. Спасибо!»

Анатолий Степанович: «Я прошу тебя, замолчи!»

Елена Тихоновна: «Не замолчу! У тебя дочь скоро замуж пойдет, а ты, значит, сам все шашнями занимаешься?! До министра дойду, а тебя, гада, выведу на чистую воду! Мерзавец проклятый!» – Она уже плакала и от слова к слову кричала все громче.

Милка представила себе, что будет твориться во дворе к вечеру, когда придут с работы все его обитатели. Уж бабка Мотя и Серафима Аркадьевна постараются ввести их в курс дела…

«Зачем Анатолий Степанович рассказал ей?!» (Милке даже в мыслях не захотелось называть Елену Тихоновну по имени-отчеству – назвала безлико: «ей»…).

Анатолий Степанович был назначен директором двенадцатой школы и переехал из района Березовой рощи на улицу Капранова сравнительно недавно, каких-нибудь три года назад. И с первых дней он служил укором для всех мужчин двора. Даже Милкина мать, не выдержав, раза два откровенно вздыхала при. Милке: «Хорошим женщинам в мужья всегда сатана достанется, а сатане – человек…» Елена Тихоновна ни разу не вынесла мусорного ведра из квартиры – это делал Анатолий Степанович. Елена Тихоновна не позовет слесаря, электрика, плотника, что традиционно вменялось в обязанности других жен, – сходит в домоуправление и позовет нужного человека Анатолий Степанович. Ссылаясь на боли в ногах, Елена Тихоновна выходила из дома только для того, чтобы посидеть на лавочке во дворе; Анатолий Степанович брал хозяйственную сумку, сетку и ходил по воскресеньям на базар, стоял в очередях за мясом, капустой, первыми помидорами… Распространялись даже слухи, что и стиральной машиной, и электрополотером орудует дома он. То есть в глазах женщин двора он представлялся идеальным мужем: его ставили в пример, на него ссылались при каждом удобном случае… То-то воспрянут духом мужчины! То-то удовольствия будет для злопыхателей!

Дома, не находя себе места, Милка некоторое время послонялась из комнаты в комнату… Снова заглянула в кухню и, открыв холодильник, с минуту бессмысленно смотрела на остатки вчерашнего пиршества: салат с горошком на майонезе, пластики лимона в сахаре, половинка «Юбилейного» торта… Потом захлопнула холодильник. Стены собственной квартиры впервые казались неуютными, они отгораживали ее от всего главного, что происходило сейчас на улице. А в том, что именно теперь, сегодня, в мире совершается нечто, кровно касающееся ее, Милкиной, судьбы, она не сомневалась. И, захватив ключи, опять вышла из дому. Но уже не во двор, а на улицу Капранова.

Прохожих в этот послеобеденный час было мало. По тротуару гоняли на трехколесных велосипедах пацаны. Чирикали воробьи над головой. Тополя, что были посажены вдоль тротуаров, росли наклонно в сторону проезжей части улицы, и, когда они одевались плотной сочной листвой, образовывалась красивая, тенистая аллея, и пешеходы, нервируя водителей автомашин, как по уговору, смещались с тротуаров на проезжую часть, под укрытие тополей…