Говард Джейкобсон - Вопрос Финклера Страница 13

— У меня нет приятелей-антисемитов, — сказал Финклер.

Либор скривил лицо до такой степени, что оно стало напоминать средневековую маску дьявола. Не хватало только рогов.

— Я говорю об этих евреях-антисемитах.

— Ну вот, пошло-поехало. Всякий еврей, который не разделяет твоих убеждений, сразу становится антисемитом. Это глупо, Либор, выискивать антисемитов среди евреев. Не просто глупо — это безнравственно!

— Не будь таким kochedik,[31] я ведь говорю правду. В конце концов, именно евреи изобрели антисемитизм.

— Знаю-знаю, „еврейская ненависть к себе“ и так далее…

— А по-твоему, это не так? Что скажешь о святом Павле, который не успокоился со своим еврейским зудом, пока не настроил против евреев полмира?

— Я скажу: „Спасибо, Павел, за то, что расширил рамки дискуссии“.

— Ты называешь это расширением? Вспомни: „Тесны врата…“[32]

— Это сказал Иисус, а не Павел.

— Иисусу приписали эти слова евреи, уже основательно обработанные Павлом. Он не смог взять власть над нами во плоти и тогда воззвал к душам. Ты на свой манер делаешь то же самое. Ты стыдишься своей еврейской плоти. Это rachmones[33] к самому себе. Если ты еврей, это еще не значит, что ты чудовище.

— А я и не считаю себя чудовищем. Я даже тебя не считаю чудовищем. Я стыжусь еврейских — нет, израйильских деяний.

— Ну вот, пошло-поехало.

— Можно подумать, одним только евреям свойственно критиковать деяния собственной нации.

— Нет, конечно, но только евреям свойственно этого стыдиться. Вот такой у нас shtick.[34] Никто не умеет делать это лучше, чем мы. Уж мы-то хорошо изучили свои слабые места. Мы долго в этом упражнялись и точно знаем, в какое место больнее всего бить.

— Значит, ты все-таки признаешь наличие слабых мест?

И старый спор пошел по новому кругу.

Позже, попрощавшись с Либором, Финклер вошел в спальню и открыл платяной шкаф покойной жены. Он ничего оттуда не убирал. Ряды платьев на вешалках были повествованием об их совместной жизни — он вспомнил, как она, тонкая, изящная и жадная до светских развлечений, появлялась на приемах и головы мужчин тотчас поворачивались в их сторону, а он гордился женой, воспринимая ее как некое остро отточенное оружие у себя под боком.

Он попытался найти в гардеробе что-нибудь ни разу ею не ношенное, чтобы это платье разбило ему сердце, заставив думать о той жизни, которую она не успела прожить. Но ничего такого он не нашел. Когда Тайлер покупала новое платье, она начинала его носить, не откладывая на потом. Если ей случалось в один день купить сразу три платья, она в тот же день успевала обновить все три, пусть даже не на людях, а просто так, занимаясь домашними делами. А зачем откладывать, чего ждать?

Он вдохнул ее запах, закрыл шкаф, лег на ее сторону постели и заплакал.

Однако слезы оказались не такими, каких он желал. Они не походили на слезы Либора. Финклер не мог забыться в этих слезах.

Полежав и поплакав минут десять, он перебрался к компьютеру и начал играть в онлайн-покер. Эта игра помогала ему сделать то, что не удавалось слезам, — она помогала забыться.

Особенно если он оказывался в выигрыше.

В сновидении Треслава к нему бегом приближается какая-то девчонка. Быстро наклонившись, она прямо на бегу снимает туфли. На ней школьная форма: плиссированная юбка, белая блузка, голубой джемпер и галстук с распущенным узлом. Туфли ей мешают. Сняв их и оставшись в серых форменных носках, она бежит быстрее и свободнее.

Это аналитический сон. Здесь же, во сне, Треслав пытается разгадать его значение и понять, почему это ему снится. Что его так волнует в этой девчонке — ее уязвимость или, напротив, ее решимость и целеустремленность? Может, он беспокоится, не разобьет ли она ноги, бегая по мостовой без туфель? Или его интересует причина ее спешки? Или он ревнует, потому что она бежит вовсе не к нему, а мимо него, к кому-то другому? Хочет ли он, чтобы девчонка бежала именно к нему?

Этот сон он видел много раз на протяжении всей жизни и сейчас уже не в состоянии найти его истоки в каком-то реальном событии, если такое событие вообще имело место. Но сон этот стал частью его бытия, и он всегда рад его повторению, хотя не пытается специально призвать его, укладываясь вечером в постель, а утром плохо помнит его подробности. Все вопросы, вызываемые этим сновидением, он задает себе только в том же сне. Правда, иной раз наяву он испытывает чувство смутного узнавания при виде бегущей или возящейся со шнурками школьницы, словно уже встречал ее где-то в другом месте.

Не исключено, что то же самое снилось ему и в ночь после ограбления. Он спал достаточно долго, чтобы просмотреть этот сон два раза подряд.

Утром он обычно просыпался с горьким ощущением утраты. Он не мог вспомнить ни единого случая, когда проснулся бы с радостным чувством обретения. Если в его жизни накануне не происходило ничего огорчительного, он обращался к новостям и там всегда находил повод для расстройства. Разбился самолет — не важно где. Оскандалился известный человек — не важно как. Проиграла сборная Англии по крикету — не важно кому. Учитывая, что он никогда не интересовался спортом и ни за кого не болел, оставалось только удивляться, какими окольными путями чувство личной утраты ассоциировалось у него с перипетиями крикетного чемпионата. То же самое было с теннисом, футболом, боксом и даже снукером.[35] Когда славный малый из Южного Лондона по имени Джимми Уайт,[36] ведя семь фреймов при восьми остававшихся, умудрился проиграть матч, Треслав отправился в постель, убитый горем, и поутру проснулся сломленным человеком. Какое дело было Треславу до снукера? Ровным счетом никакого. Болел ли он за Джимми Уайта, желая ему победы? Ничуть. Однако в позорной капитуляции Уайта перед богами удачи Треслав видел сходство со своей жизненной ситуацией. Не исключено, что тот же Уайт на следующий день после своего поражения как ни в чем не бывало шутил и смеялся с приятелями, ставил всем выпивку и в ус не дул, своей реакцией на случившееся разительно отличаясь от Треслава.

В свете всего вышеизложенного более чем странным оказалось утро после унизительного ограбления, ибо проснулся он в непривычно бодром, чуть ли не веселом расположении духа. Неужели именно этого так не хватало в его жизни — настоящей, осязаемой утраты, обосновывающей его дотоле беспричинные страдания; настоящего изъятия его собственности вместо мучительно-неопределенного ощущения какой-то потери? „Объективный коррелят“ — если пользоваться дурацким термином Т. С. Элиота из его статьи о Гамлете[37] (Треслав получил оценку „хорошо“ за курсовую по Элиоту, повышенную до „отлично“, когда он попросил разъяснений), как будто Гамлета, обзывающего себя „дрянью“ и „жалким рабом“,[38] удовлетворило бы простое объяснение его эмоций тем фактом, что некто накануне похитил у него нечто ценное.

Школьниками Треслав и Финклер постоянно цитировали „Гамлета“. Это было единственное литературное произведение, которое нравилось им обоим. Финклер вообще не жаловал художественную литературу, полагая ее недостаточно восприимчивой к доводам здравого смысла и малоценной в практическом плане. Но к „Гамлету“ он был явно неравнодушен — Треслав безуспешно гадал о причинах этого, не зная, что Финклер в ту пору замышлял убить своего отца. Треслав тоже любил „Гамлета“, но не потому, что замышлял убийство своих родителей, а из-за Офелии, божественной покровительницы всех женщин, трагически канувших в воду. Столь разные мотивации не мешали им по любому случаю ссылаться на эту пьесу.

— И в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится твоей мудрости, о Сэмюэл,[39] — к примеру, говорил Треслав, когда Финклер отказывался идти с ним на гулянку, не видя смысла в том, чтобы упиваться до чертиков. — Идем, это будет весело.

Чтобы не ударить в грязь лицом, Финклер был вынужден обращаться к тому же источнику, заявляя, что „в последнее время, сам не зная почему, утратил всю свою веселость“.[40] После этого, как правило, они вместе отправлялись на гулянку.

Сейчас, многие годы спустя, Треслав сильно сомневался, что у него самого сохранилась хоть толика природной веселости, подлежащей восстановлению. Он уже и не помнил, когда в последний раз весело проводил время. Да и сейчас он был не то чтобы весел — просто он ощущал в себе некую бодрость, и это было ему в новинку. Логичным было бы ожидать, что он все утро безвольно проваляется в постели, жалея и проклиная себя. Бедняжка, ограбленный женщиной! Для человека, вся жизнь которого была чередой постыдных нелепостей, это послужило бы идеальным завершающим бесчестьем. Однако он не чувствовал ничего подобного.