Томас Пинчон - Когда объявят лот 49 Страница 13

В присутствии чуда все падают на колени, восславляют имя Господа, оплакивают Никколо, клянутся превратить Сквамулью в пустыню. Но Дженнаро заканчивает на самой отчаянной нотке — наверное, настоящий шок для аудитории тех дней — ибо там, наконец, звучит не произнесенное Анжело имя — то имя, которое пытался выговорить Никколо:

Кто звался Турн и Таксис, у тогоТеперь один лишь бог — стилета острие.И свитый рог златой отпел свое.Святыми звездами клянусь, не ждет доброТого, кто ищет встречи с Тристеро.

Тристеро. В конце акта это имя повисло в воздухе, когда на мгновение выключили свет, — повиснув в темноте, оно сильно озадачило Эдипу, но пока еще не обрело над ней власти.

Пятый акт — развязка — был весь посвящен кровавой бане во время визита Дженнаро ко двору Сквамульи. Здесь фигурировало все, что знал человек эпохи Возрождения о насильственной смерти — яма со щелоком, похороны заживо, натасканный сокол с отравленными когтями. Как позже заметил Мецгер, это походило на мультфильм про койота и земляную кукушку, только в белом стихе. Чуть ли ни единственным персонажем, оставшимся в живых среди забитой трупами сцены, оказался бесцветный администратор Дженнаро.

Судя по программке, "Курьерскую трагедию" поставил некто Рэндольф Дриблетт. Он также сыграл Дженнаро-победителя. — Слушай, Мецгер, — сказала Эдипа, — пошли со мной за кулисы.

— Ты там с кем-то знакома? — поинтересовался Мецгер, которому не терпелось уйти.

— Надо кое-что выяснить. Я хочу поговорить с Дриблеттом.

— А, о костях. — У него был задумчивый вид. Эдипа сказала:

— Не знаю. Просто это не дает мне покоя. Две разные вещи, но какое сходство!

— Прекрасно, — сказал Мецгер, — а потом что, пикет напротив Управления по делам ветеранов? Марш на Вашингтон? Боже упаси, — обратился он к потолку театра, и несколько уходящих зрителей повернули головы, — от этих высокообразованных феминисток с придурковатой башкой и обливающимся кровью сердцем! Мне уже тридцать пять, пора бы набраться опыта.

— Мецгер, — смутившись, прошептала Эдипа, — я из "Юных Республиканцев".

— Комиксы про Хэпа Харригана, — Мецгер повысил голос еще больше, — из которых она, похоже, еще не выросла, Джон Уэйн по субботам — тот, что зубами мочит по десятку тысяч япошек, — вот она — Вторая мировая по Эдипе Маас. Сегодня люди уже ездят в «Фольксвагенах» и носят в кармане приемник «Сони». Но только, видете ли, не она, ей хочется восстановить справедливость через двадцать лет после того, как все кончилось. Воскресить призраков. И все из-за чего — из-за пьяного базара с Манни Ди Прессо. Забыла даже об обязательствах — с точки зрения права и этики — по отношению к имуществу, которое она представляет. Но не забыла о наших мальчиках в форме — какими бы доблестными они ни были и когда бы ни погибли.

— Не в том дело, — запротестовала она. — Мне наплевать, что кладут в фильтры «Биконсфилда». Мне наплевать, что покупал Пирс у коза ностры. Я не хочу даже думать о них. Или о том, что случилось на Лаго-ди-Пьета, или о раке… — Она огляделась вокруг, подбирая слова и чувствуя себя беспомощной.

— В чем тогда? — настаивал Мецгер, поднимаясь с угрожающим видом.

— Не знаю, — произнесла она с некоторым отчаянием. — Мецгер, перестань меня мучить. Будь на моей стороне.

— Против кого? — поинтересовался Мецгер, надевая очки.

— Я хочу знать, есть ли тут связь. Мне любопытно.

— Да, ты любопытная, — сказал Мецгер. — Я подожду в машине, идет?

Проводив его взглядом, Эдипа отправилась разыскивать гримерные, дважды обогнула кольцевой коридор, прежде чем остановилась у двери в затененной нише между двумя лампочками на потолке. Она вошла в спокойный элегантный хаос — накладывающиеся друг на друга излучения, испускаемые короткими антеннами обнаженных нервных окончаний.

Девушка, снимавшая бутафорскую кровь с лица, жестом указала Эдипе в сторону залитых ярким светом зеркал. Она двинулась туда, протискиваясь сквозь потные бицепсы и колыхающиеся занавеси длинных волос, пока, наконец, не очутилась возле Дриблетта, все еще одетого в серый костюм Дженнаро.

— Великолепный спектакль, — сказала Эдипа.

— Пощупай, — ответил Дриблетт, вытягивая руку. Она пощупала. Костюм Дженнаро был сшит из фланели. — Потеешь, как черт, но ведь иначе его себе не представить, правда?

Эдипа кивнула. Она не могла оторвать взгляда от его глаз. Яркие черные глаза в невероятной сети морщинок, словно лабораторный лабиринт для изучения интеллекта слез. Эти глаза, казалось, знали, чего она хочет, хотя даже сама она этого не знала.

— Пришла поговорить о пьесе, — сказал он. — Позволь мне тебя огорчить. Ее написали просто для развлечения. Как фильмы ужасов. Это — не литература, и она ничего не значит. Варфингер — не Шекспир.

— Кем он был? — спросила она.

— А Шекспир? С тех прошло так много времени.

— Можно взглянуть на сценарий? — она не знала точно, чего ищет. Дриблетт махнул в сторону картотеки рядом с единственной душевой.

— Займу поскорее душ, — сказал он, — пока сюда не примчалась толпа «Подбрось-ка-мне-мыло». Сценарии — в верхнем ящике.

Но все они оказались фиолетовыми, исчерканными ремарками, потрепанными, разорванными, в пятнах кофе. И больше в ящике ничего не было. — Эй! крикнула она в душевую. — А где оригинал? С чего ты делал копии?

— Книжка в мягкой обложке, — откликнулся Дриблетт. — Только не спрашивай, какого издательства. Я нашел ее в букинистической лавке Цапфа рядом с трассой. Антология. "Якобианские пьесы о мести". На обложке — череп.

— Можно взять почитать?

— Ее уже забрали. Вечная история на пьянках после премьеры. Я всякий раз теряю по меньшей мере полдюжины книжек. — Он высунул голову из душевой. Остальную часть его тела обволок пар, и казалось, будто голова приобрела сверхъестественную подъемную силу, подобно воздушному шарику. Он внимательно, с глубоким изумлением посмотрел на нее и сказал: — Там был еще экземпляр. Он, наверное, до сих пор лежит у Цапфа. Ты сможешь найти его лавку?

В нее что-то забралось, быстро сплясало и выскочило. — Издеваешься, да? — Окруженные морщинками глаза взглянули на нее, но ответа не последовало.

— Почему, — сказал, наконец, Дриблетт, — все интересуются текстами?

— А кто это "все"? — Пожалуй, слишком поспешила. Ведь он мог говорить в самом общем смысле.

Дриблетт покачал головой. — Только не втягивайте меня в ваши ученые споры, — и добавил: — кем бы вы все ни были, — со знакомой улыбкой. Эдипа поняла вдруг, — ее кожи пальцами мертвеца коснулся ужас — что таким же взглядом — видимо, по его наущению — одаривали друг друга актеры, когда речь заходила о Тристеро-убийцах. Что-то знающий взгляд, так смотрит на тебя во сне незнакомая неприятная личность. Она решила спросить его об этом взгляде.

— Так написано в авторских ремарках? Все эти люди, очевидно, в чем-то замешаны. Или это один из твоих собственных штрихов?

— Мой собственный, — ответил Дриблетт, — и еще я придумал, что те трое убийц в четвертом акте должны выйти на сцену. Варфингер вообще их не показывает.

— А ты почему решил показать? Ты уже что-нибудь слышал о них?

— Ты не понимаешь, — он пришел в ярость. — Вы все — как пуритане с Библией. Помешаны на словах, одни слова. Знаешь, где живет эта пьеса? Ни в картотеке, ни в той книжке, которую ты ищешь, — из-за паровой завесы душевой появилась рука и указала на висящую в воздухе голову, — а здесь. Я для того и нужен. Облачить дух в плоть. А кому нужны слова? Это — просто фоновые шумы для зубрежки, чтобы строчку связать со строчкой, чтобы проникнуть сквозь костный барьер вокруг памяти актера, правильно? Но реальность — в этой голове. В моей. Я — проектор в планетарии, вся маленькая замкнутая вселенная, видимая в круге этой сцены, появляется из моего рта, глаз, и иногда из других отверстий.

Но она продолжала стоять на своем. — Что заставило тебя почувствовать иначе, чем Варфингер, то, что касается Тристеро? — На этом слове лицо Дриблетта внезапно исчезло в пару. Будто выключилось. Эдипа не хотела произносить это слово. Дриблетту удалось — здесь, вне сцены, — создать вокруг него ту же ауру ритуального уклонения, какую он создал на сцене.

— Если бы я здесь растворился, — размышлял голос из-за завесы клубящегося пара, — если бы меня сейчас смыло через трубу в Тихий океан, то увиденное тобою сегодня исчезло бы вместе со мной. И ты, та часть тебя, которая так озабочена — Бог ведает, почему, — этим маленьким миром, тоже бы исчезла. Единственное, что на самом деле осталось бы, — это то, о чем Варфингер не лгал. Может, Сквамулья и Фаджио, если они вообще существовали. Может, почтовая система Турна и Таксиса. Филателисты говорили мне, что такая система была. А может, тот, другой. Дьявол. Но это все были бы ископаемые, остатки. Мертвые, минеральные, не имеющие ни ценности, ни потенциала. Ты можешь влюбиться в меня, можешь поболтать с моим аналитиком, можешь спрятать магнитофон у меня в спальне, послушать, о чем я говорю во сне, где бы я в тот миг ни летал. Хочешь? Потом составишь вместе накопленные штрихи и напишешь диссертацию, даже несколько, о том, почему мои персонажи реагируют так, а не иначе, на возможность существования Тристеро, почему убийцы выходят на сцену, почему они в черных костюмах. Можешь потратить на это всю жизнь, но так и не дойдешь до истины. Варфингер дает слова и придумывает истории. А я даю им жизнь. Вот так-то. — Он замолк. Послышался плеск.