Эдуард Лимонов - Лимонов против Жириновского Страница 13

Но те морозные солнечные два дня в марте и многое дали мне. Я познакомился 16-го марта с генерал-майором Макашовым и с тех пор храню к нему теплое чувство. Макашов пришел туда, в депутатскую комнату, сел рядом со мной на кровать (мы все сидели на кроватях) и глухо ворчал, понимая, куда все это поворачивается. Депутат Голик, бывший советник Горбачева по правоохранительным органам, кругленький и похожий чем-то на самого Горбачева, стал зачитывать подготовленные для съезда резолюции. Требование отставки президента, резолюция о референдуме, о Вооруженных силах. Стало скушно. Депутаты задвигались, выходили курить в ванную, там стояли присланные каким-то сочувствующим директором молокозавода два ящика с молоком и кефиром в бумажных пакетах. Депутат Крайко с вызовом сказал, что он да, осудил ГКЧП в августе. Депутаты Самарин и Кириллов, оказалось (это для меня, новичка), из демократической «Межрегиональной группы»! Наконец прокурор Илюхин сказал то, что уже минут пятнадцать хотел сказать я: «Если вы родите пустые бумаги, народ вам больше не поверит. Вы что, хотите с ними играть в законность? Они вас объявляют вне закона, грозят сроком, а вы — в законность? Те методы, которыми вы работали, уже недейственны!»

«Нужно принимать такие решения, на которые могло бы сослаться будущее патриотическое правительство, которое мы образуем», — сказал Макашов.

«Нас всех посадят, если образуем, и будут правы!» — взорвался Крайко.

Мы вышли с Альбертом Михайловичем Макашовым и прошлись по вестибюлю. Он сказал мне, что читал многие мои статьи. «Времени у командующего военным округом мало, но читал. Адъютант мой, подполковник, обыкновенно прочитывал прессу и у тех статей, которые считал нужным, чтоб я прочел, ставил по важности одну, две или три птички. Ваши статьи шли всегда с тремя. Так что я их все читал». Никакой Гумилев, наверное, не испытывал подобного удовлетворения от пожатия руки человека, застрелившего императорского посла, подобного тому, которое испытал я там, в вестибюле гостиницы «Москва». Макашов был для меня человек-легенда. Он попал в мое поле зрения еще в 1988 году, когда, будучи военным комендантом Еревана, арестовал семь из одиннадцати членов «Комитета Карабаха», армянской организации, ратовавшей за присоединение Нагорно-Карабахской автономной области к Армении. Если бы ему тогда дали завершить начатое, можно было в зародыше уничтожить войну, вот уже много лет раздирающую и разоряющую и армян, и азербайджанцев. Но уже в январе 1989 года слишком храброго и решительного генерала убирают из Закавказья. Он становится командующим войсками Приуральского военного округа…. Эпизоды этих двух лет, когда мы встречались, не исчезают из моей памяти. Грубоватый, якобы, военный, он не был таким со своими. Последний раз мы виделись у здания Останкинской телебашни в ночь штурма.

Однако книга эта о Жириновском, вернусь к нему.

17 марта в вестибюле в 8 утра, вскарабкавшись на алюминиевую лестницу, заимствованную у фотографа, полковник Алкснис объявил, что депутатов ждут за церковью Василия Блаженного автобусы, что их пыталось блокировать правительство. (Но ничего не получилось.) По ясному солнцу пошел я с Алкснисом и майором Ващенко через Красную площадь. Меня посадили в автобус для депутатов. Когда я, оправдываясь, заявил что я не депутат все же, меня ободрил Ващенко: «Вы наш Эдик!» Алкснис сказал, что «вы больше, чем депутат!», а идущий с нами небольшого роста милиционер из Тюмени прокомментировал: «Тех, кто занимает не свои места, выставим, а тебя поставим!»

Если меня любили НАШИ, то Жириновского — корреспонденты. Сидя в автобусе, я наблюдал, как две небольших толпы собрались: одна вокруг Алксниса, и своя вокруг Жириновского. Выходить из автобуса, целая история, даже у своих депутатов, охрана проверяла множество раз документы, потому я не пошел к Жириновскому, остался, дабы не потерять средство транспорта.

Жириновский, как всегда, — был пария. Его не приглашали, не звали. И так как место съезда держалось в секрете, никто не знал, куда мы поедем, то в конце концов Жириновский вместе с большей частью журналистов остался за бортом происшествия. Мерзнул где-то с ними, в городке, кажется, Павловский Посад, который еще вчера был объявлен как место съезда. Туда же, к нашему удовольствию, уехал и ОМОН. Мы же без особых происшествий в 12 часов десять минут прибыли в городок Вороново, где в местном Доме культуры и состоялся съезд. Закончившийся, к моему разочарованию, ничем. Бедный Владимир Вольфович! Причин для бойкота, которому его подвергали, без сомнения, было множество. Вспомним прежде всего, что сказал «один из тогдашних руководителей» (ВААДа) журналисту Минкину: «К тому же лицо и акцент Жириновского достаточно характерны». Помимо лица и акцента (Жириновский не говорил этого тогда впрямую), но, глядя на него, они понимали, что вот человек, «умеющий торговать». (Повторяю его, Жириновского, фразу на стр. 140 «Броска на юг» НЕ УМЕЮТ ТОРГОВАТЬ НИ СТАВРОПОЛЬСКИЙ МЕДВЕДЬ, НИ УРАЛЬСКИЙ.)

Вечером на Манежной площади состоялось Всенародное Вече, я уже говорил, что выступал на нем (на моем выступлении настоял тогда Зюганов!) и приводил грустный комментарий Архипова в «Соколе». «Вечерняя Москва» от 18 марта писала тогда:

«Устроители не пустили на митинг Жириновского, вытолкали его взашей, и тот быстренько соорудил себе трибунку несколько поодаль».

Недоброжелательство коммунопатриотов к Жириновскому выглядит еще и как неблагодарность, если (я не обладаю точными сведениями на этот счет) принять за чистую монету утверждение того же Архипова, что за «трибуну» — два сцепленных вместе автобуса с платформой на них, за «броневичок» заплатил Жириновский. Там, на той платформе, познакомился я с сияющим новой кожаной курткой Александром Невзоровым.[8] Представил нас Алкснис. Только что входящий в круг лидеров, я уже заметил, что неприкрытое соперничество существует между этими боярами оппозиции. Соперничество известности. Хвастливые и тщеславные как малые дети, даже на платформе они старались выпендриться, шла борьба за первый ряд, у борта трибуны, обращенной к зрителям. Я пришел к ним очень известным человеком в другой области, из литературы и журналистики, восемнадцать лет прожил за границей, они не понимали меня, думаю, долгое время, и как экзотическую птицу исключали первое время из соревнования. Там, на трибуне, Невзоров обвел меня с головы до пят взглядом (на мне была пролетарская албанская кепка, купленная в Черногории, таких уже не выпускают, матросский бушлат с пуговицами с якорями, сапоги). «А, прославленный Лимонов! Что ж вы так бедненько одеты, парижский писатель!» «Замаскировался, — ответил я, а вы одеты, как успешно ворующий цыган». Не мог же я ему объяснять, что в жирных странах у людей вырабатывается презрение к слишком новой одежде, и он действительно выглядит если не как цыган, то как купивший себе самую блестящую кожаную куртку приехавший на заработки в Германию чернорабочий поляк. В бесцеремонном замечании Невзорова на мой счет звучала ревность. Он даже не скрывал ее. Зато во всех встречах с Анпиловым он всегда показывал себя честным, радушным, открытым ко мне человеком. Мы друг другу симпатизировали. Надеюсь, что в камере Лефортовской тюрьмы будет ему чуть теплее.

Короче, меня тянуло к лидерам-героям и активным людям. Болтуны и трескучие ораторы меня не привлекали. По причине того, что тщеславие мое было удовлетворено писательской славой, я жил в их кругу с большей свободой, чем жили они. Я очень долго не видел в них соперников и потому честно был им братом и другом. Позднее я обнаружил, что часть из них уже тогда не была мне ни братьями, ни друзьями.

Кабинет

30 марта 1992 года произошла чудовищная трагедия в моей личной жизни: нападение, варварское и кровавое, на мою жену в Париже. Я оказался вынужденно привязан к беспомощной Наташе. Помимо шести ударов отверткой в лицо, один прошел в миллиметре от височной артерии, выжила она чудом, у нее была сломана в двух местах рука. В госпитале Бога ей вставили металлическую пластинку в кость, однако кость не срослась, пришлось позднее делать вторую операцию, на сей раз ей пересадили часть кости из бедра. Все мои планы оказались скомканы, я был выбит на некоторое время из борьбы. В апреле в Париж приезжал Алкснис, и я поместил его в пустой квартире Жан-Эдерн Аллиера.[9] Вся борьба.

В мае со мной связались люди из ЛДП. «Владимир Вольфович формирует теневой кабинет и хочет предложить вам пост». Через несколько дней позвонил Архипов и повторил предложение: «Хотите, Эдуард Вениаминович, стать министром культуры?» Я сказал, что чем меньше пасут культуру сверху, тем лучше для культуры. Нет, подобный пост меня не интересует. «Тогда скажите, что вас интересует?» Подумав, я сказал, что меня интересует пост чекистский. Отец мой служил в НКВД, родился я в городе Дзержинске, поэтому. Архипов сказал, что они обсудят там все с Владимиром Вольфовичем. Они обсудили, и мой пост был утвержден. На 22 июня по адресу Суворовский бульвар, 4, назначена была пресс-конференция нового кабинета. Как я к этому относился? Не следует забывать, что я прожил за границей восемнадцать лет, и потому был отлично осведомлен об английской традиции создания оппозиционной партией теневого кабинета, читал эту традицию интересной, — дающей возможность конкретным членам оппозиционной партии критиковать квалифицированно конкретную политику конкретных министров и одновременно натаскиваться на будущее. Когда партия придет к власти, у нее будет костяк министерских структур, несколько профессионалов в соответствующих областях. Ничего достойного насмешки я в создании подобного организма в России не видел.