Борис Алмазов - Охваченные членством Страница 13

Мы мечтали, как перед Октябрьскими праздниками под грохот отрядного барабана и пение горна пойдем через весь город на Марсово поле и там у Вечного огня скажем торжественные слова пионерской присяги и старшие ребята повяжут нам пионерские галстуки. С Невы будет дуть сильный октябрьский ветер, и алые флаги будут наполняться им и хлопать над нашими головами!

А дальше начнется такая жизнь!.. Такая... Что даже трудно представить! Ну, в общем, настоящая пионерская!

Мы, можно сказать, считали недели до того дня, когда мы сможем стать пионерами. И тут вдруг прибегает Ирина-Мальвина и под страшным секретом всем нам сообщает просто сногсшибательное известие: к нам на торжественную линейку придет Герой Советского Союза знаменитый полярный летчик товарищ Закруткин!

Ну тут мы вообще! Это же такой человек! Такой герой! Я когда его портрет, ну тот, что в «Огоньке» был на обложке, достал, так Серега мне три дня завидовал, пока себе не раздобыл такой же и над кроватью не повесил на стенку!

И теперь мы представляли, как летчик Закруткин, здоровенный, бородатый, в меховых полярных унтах и летном шлеме, будет повязывать нам алые пионерские галстуки, и замирали от восторга.

Но до торжественной линейки еще так долго! Сначала семь дней, потом пять, потом все еще три... И наконец в воскресенье можно было сказать: «Завтра мы станем пионерами!»

В нашем классе на понедельник отменили все уроки. Мы договорились, что я зайду за Серегой и мы имеете пойдем к десяти часам в школу, а уж оттуда всей пионерской дружиной торжественным маршем на Марсово поле.

Ночью я несколько раз вставал смотреть на часы. Они вели себя как-то странно: то было двенадцать, потом пятнадцать минут первого, потом без десяти час, а потом сразу полвосьмого! Еще хорошо, что мама перед уходом на работу меня разбудила, а то, похоже, что я бы и линейку проспал.

Мама ушла, а я не спеша позавтракал, умылся еще раз, но часы продолжали вести себя очень странно: стрелки как будто прилипли к циферблату! Ну совершенно не двигались!

Я мыкался по комнате, не зная, что бы такое сделать, лишь бы время поскорее прошло. Я примерил белую новую рубашку, даже в зеркало долго смотрелся. Потом взял новенький шелковый галстук и стал с ним по комнате бегать — он развевался в руках, как кусочек знамени или как пламя. И один уголок, ну тот, за который я его в кулаке держал, чуть-чуть помялся. Не очень сильно! Но мне показалось, что на галстуке появились складки.

И как мне такое в голову пришло! Я решил галстук немножко погладить утюгом.

Я, наверное, был немножко без сознания, потому что я совершенно не подумал о том, что никогда ничего утюгом не гладил. Я умел только плевать на пальцы и проверять, горячий утюг или нет. Пшикает или не пшикает! И больше ничего. Я только видел, как мама гладит белье. Но одно дело видеть, как работает другой, и совсем другое дело работать самому!

Вот я приперся на кухню, нагрел утюг. Расстелил мой замечательный, мой новенький пионерский галстук на столе, побрызгал на него водой и стал водить горячим утюгом!

Раз, другой провел — ничего. А на третий раз из-под утюга вдруг пошел вонючий синий дым и галстук стал как-то выгибаться, коробиться и съеживаться. Я провел утюгом еще разок: думал, это так, пройдет. Но не прошло! А на моем новеньком, ни разу не надеванном галстуке начали появляться и лопаться пузыри. Не помня себя, я швырнул утюг обратно на плиту и попытался спасти галстук. Но он намертво приклеился к той клеенке, какую я позабыл снять со стола.

Напрасно я поливал галстук водой, напрасно пытался его расправить, когда отскоблил от стола ножом: расправлять было нечего — галстук погиб безвозвратно. Огромная дыра с черными краями красовалась в самой его середине, да и то, что осталось, в ошметках краски с клеенки!

Слезы сами собой покатились у меня по щекам.

Но плакать мне уже было некогда. Часы теперь как с ума сошли! Стрелки понеслись вскачь! Ни с того ни с сего стало уже полдевятого!

Тут я, наверное, еще немножко сошел с ума: я вдруг собрался в магазин! За новым галстуком! Моя голова отказывалась уже что-либо соображать! Какой магазин? Какой! Сегодня магазины, где можно купить галстук, закрыты: понедельник — выходной! Даже если бы они работали — они работали бы с одиннадцати, а линейка в десять, и, наконец, все деньги у мамы, а мама на работе!

Тогда я быстро напялил пальто, схватил кепку — и к Сереге.

— Кто там? — спросил из-за двери Серега каким-то задушенным голосом.

— Открывай скорее! — закричал я.

— Не открою! — вдруг ответил Серега.

— Да ты что? Это же я! Открывай скорее, у меня беда!

— Не открою! — железным голосом ответил Серега. — У меня свинка! Уходи, а то заразишься.

И тут я обратил внимание, что на двери висит листовка: «Карантин».

— Открывай! — заорал я. — Я свинкой в детском саду болел! Не заражусь!

— Врешь!

— Честное слово!

— Смотри! Тебе же хуже.

Серега долго гремел замком и цепочкой.

— Вот, полюбуйся, — сказал он, распахивая дверь.

Он поворачивался только всем корпусом, а шея

была укутана целой подушкой бинтов. Компресс подпирал свернутые, как пельмени, Серегины уши.

— Да ладно, — сказал я, чтобы его утешить. — Это, конечно, противно и больно, но недолго. Через две недели будешь как огурчик и не вспомнишь про эту свинку поганую!

— Хоть бы завтра! Хоть бы завтра заболеть! — сказал Серега и, колотя кулаком в стены коридора, пошел в комнату. — Нет! Вчера шея распухла, ночью «скорую» вызвали... — рассказывал он, укладываясь в кровать все так же не сгибаясь, как срубленное дерево. — Главное дело, если бы я ногу сломал или там хоть что... я бы приполз на линейку! Как Маресьев! Болит — это наплевать! Я бы приполз! Так ведь нельзя — заразная эта свинка! Карантин! Тебе-то хорошо! — сказал он со вздохом. — Тебя сегодня в пионеры примут. И всех ребят тоже... А я... Все красные галстуки будут носить, а я буду ни пионер, ни октябренок... Может, до двадцать третьего февраля, а может, и до самого Первого мая! Тебе-то хорошо!

— Чего хорошего! — И я кладу перед ним на одеяло все, что от галстука осталось. — Вот, погладить хотел... Ослиная голова! А новый не купишь. Все магазины закрыты!

— Это ерунда! — сказал Серега и поднялся.

Он подошел к стулу, где у него точно так же, как у меня, висела белая новая рубаха и поверх нее пламенел шелком пионерский галстук. Серега снял галстук, полюбовался им и протянул мне:

— На! Носи на здоровье! Мне он пригодится не скоро.

— Ты что! — сказал я. — Ты не подумай... Это же твой галстук.

— Да ладно! — сказал Серега. — Твой, мой... Если на войне в бою падает убитый или раненый боец, его винтовку подхватывает другой, он же не кричит — отдай, моя. Бери.

Я взял. А потом крепко пожал Серегину руку, потому что Серега настоящий друг! И что тут еще можно говорить!

Я представляю, что он переживал, тем более что, когда он закрыл за мною входную дверь, я ушел не сразу, а постоял на лестничной площадке, и мне было слышно, как, оставшись один, Серега бухнул лбом в закрытую дверь и заплакал. Громко, навзрыд.

И мне сразу расхотелось шагать под грохот барабана и петь веселые песни. Поэтому я не пошел в школу, а не торопясь направился прямо на Марсово поле, туда, где между влажными гранитными глыбами холодный ветер срывал языки пламени Вечного огня.

Я сел на скамейку и задумался. Вот теперь у меня есть пионерский галстук, я смогу стать пионером, а настроение совсем не праздничное! Одно дело, если бы нас вместе с Серегой принимали, и совсем другое дело — вот так...

Рядом со мной на скамейке сидел какой-то пижон н белом шарфике и в заграничной шляпе. Он все чего-то ерзал, вертел во все стороны головой, улыбался. Потом вдруг принялся насвистывать. Ну это вообще! И я не выдержал. Я встал и спросил:

— Дяденька, вы ленинградец?

Он очень удивился и ответил:

— Ну, ленинградец, а что?

— А то! — сказал я. — Вы на Пискаревке тоже можете свистеть?

Я думал, что этот пижон начнет меня обзывать и хамить. Я к этому был готов, пусть бы он даже драться полез, я бы не испугался... Тоже придумал — на Марсовом поле, где могилы героев, где такие слова на плитах выбиты, — свистеть! Но дядька меня удивил: он вдруг густо покраснел.

— Извини! — сказал он. — Извини, мальчик. Я больше не буду. Ты не сердись.

— Мне-то что! — сказал я. — Это приезжий может не знать, а уж ленинградец...

— Я, знаешь, два года дома не был, — сказал пижон, — и вот... это — настроение хорошее... Как-то подраспустился.

Мне совсем не хотелось с ним разговаривать. Мне вообще разговаривать ни с кем не хотелось. Уж скорее бы наши ребята пришли да линейка началась. А свистун этот прилип как банный лист с разговорами.

— А вон, — говорит, — вон иностранцы приехали. Смотри, они и галдят, и курят, вон даже обнимаются... Что ж ты им замечания не сделаешь?