Игорь Неверли - Сопка голубого сна Страница 13

Новое вводил в деревне прежде всего староста, Сидор Емельянов. Низкорослый, худой, но мускулистый и хваткий — он всегда успевал заприметить, где оно, новое, и какая от него корысть — в машинах, в ведении хозяйства, в предписаниях властей, в отмене общинного землевладения, в газетах, он и газеты иногда почитывал. И ценил образование. До сих пор некогда было и не с кем, но коль скоро появился в Старых Чумах первый образованный человек, первый политический преступник, то Маша и Яша будут у него учиться... А старое напоминало здесь о себе клейменым мужицким лицом: деду этому уже было, наверное, за девяносто, так каторжников клеймили до 1864 года: раскаляли докрасна металлическую печать, макали в краску и выжигали три буквы зеленого цвета. «К» на правой щеке, «А» на лбу и «Т» на левой. Старик сидел на завалинке с прищуренными глазами и блаженной улыбкой встречал майское солнце — глава рода, дед и отец, хозяин дома, земли, коней и скота... Брониславу казалось, что он слышит «Милосердную» — старую песню каторжан, которой они просили и благодарили за подаяние:

Отцы милосердные наши,Вспоминайте о нас, Христа ради,Томящихся взаперти!

Человек этот, должно быть, носил тогда «каты» — узкие длинные башмаки, в которые надевают большую дерюжную портянку, халат с нашитым на спине бубновым тузом из красного сукна и, стоя на коленях, выводил молитвенным речитативом:

Поесть нам дайте, отцы,Накормите узников несчастных,Смилуйтесь, отцы наши,Смилуйтесь, матери наши,Христа ради, над каторжанами!Мы сидим в неволе, в тюрьмах каменныхЗа решетками за железными,За дверями за дубовыми,За замками за висячими...

Бронислав, разумеется, увидел старика уже потом, когда немного пришел в себя и выходил погулять по деревне. Потому что вначале ему хотелось только спать и спать, вдоволь, в своей комнате, раскинувшись на матраце; просыпаясь, он ощупывал его и, не веря своему счастью, убеждался: справа нет никого, слева тоже... Он вставал в шесть утра, завтракал с хозяевами и поднимался снова к себе досыпать. Не хотелось никуда идти, ни с кем говорить. Тело, изнуренное непосильным трудом, блаженно отдыхало...

Потом он начал устраиваться. Сколотил из досок койку, купил у Лукерьи пестрядинное покрывало и холстину. Покрывалом прикрыл койку, холстиной отгородил угол комнатки, оборудовав там подобие шкафа, и повесил выходной костюм и бурку. В ногах кровати устроил лежанку для Брыськи. Занавесил окно шторкой. Напротив кровати прибил к стене полочку и поставил туда запасные тарелки, прибор, кружку. Прежде чем поставить кружку, долго разглядывал изображенную на ней женщину. «Вот такая, чуть менее драматичная, подошла бы мне в самый раз... Наверное, она живет где-нибудь и так же тоскует, но никогда не узнает обо мне. Или старухой уже узнает, что я был, существовал молчаливо и одиноко и прошел мимо...»

Сидор попросил его заниматься с Машей и Яшей. Бронислав согласился. В его комнатку внесли скамейку, на которой дети по два часа в день сидели за столиком, постигая тайны грамоты... В это время он начал выходить, долго гулял по деревне и окрестностям и во время одной из таких прогулок увидел на завалинке товарища по несчастью, старого каторжанина. Встреча его потрясла.

Однажды в воскресенье за обедом Сидор спросил:

— Ты рябчиков пробовал когда-нибудь, Бронислав Эдвардович?

— Нет, не приходилось.

— Вкусные птички. Их полно теперь в березняке за рекой. Сходил бы.

— Но я не охотник.

— Что значит не охотник. Бояршинов сказывал, ты из боевой организации, значит, стрелять умеешь.

— Да, я стреляю неплохо, но не в зверя, не в птицу.

— Это все равно. Главное уметь... Сейчас проверим. Он снял со стены пистонную двустволку с пороховницей и меркой, принес дробь, пистоны.

— После брата осталось, уж очень он любил охоту, да всего один год радовался ружью, потом взяли в солдаты... А я к нему не притрагивался, не люблю...

Ружье заржавело, курки туго взводились, заедали, но в остальном все было в порядке.

— Ну вот, стреляй!.. Яшка, поставь на забор бутылку.

Они взяли мерку пороха, мерку дроби. Бронислав засыпал, прижал, вставил пистоны.

Вышли на крыльцо. Бронислав прицелился, спустил курок, бутылка рассыпалась со звоном.

— А в воздухе бутылку собьешь? У брата получалось, когда он тренировался.

Яшка бросил. Бронислав прицелился, но выстрела не последовало. Бутылка упала на землю.

— Что случилось?

— Осечка, курок заело.

Бронислав повозился с курком и попросил бросить еще раз. Бутвдлка взлетела вверх, сверкая на солнце, и, когда была высоко над его головой — все это видели,— грянул выстрел и во все стороны полетели осколки стекла.

— Ну, ты, я вижу, отличный стрелок! Так и быть, пользуйся ружьем за то, что детей учишь!

— Спасибо, Сидор Карпович, но, чтобы им пользоваться, надо счистить ржавчину, смазать курки.

— А ты сходи к Чутких, охотник. Николаем звать, по батюшке — Савельич. У него и масло есть, и наждак.

Таким образом еще в тот же день Бронислав подошел к дому, который с первой же прогулки привлек его внимание. Большой пятистенок, с окнами на улицу, с парадным и кухонным крылечками, весь украшенный тонкой резьбой, листья, цветы, птицы, изящно переплетаясь, венчали, завершали бордюром каждый элемент строения... Теперь Бронислав понял, почему изба старосты показалась ему с самого начала отличной от других. Так оно и было. Переселенцы из рязанской губернии строили по-рязански и спешили — их дома были лишь чуть тронуты резьбой. Чалдоны строили дома попросторнее, покрепче, понаряднее. Плотник Чутких построил дом для себя и своих детей, не жалея ни труда, ни времени, строил с благоговением: дом выглядел как воплощенная молитва.

— Ну, чего уставился, заходи! — окликнул его хозяин из сарая.

— Молитвой вашей любовался, Николай Савельич,— ответил Бронислав, запирая за собой калитку.— Вспомнились родные края, Польша. У нас в костелах такая резьба.

Чутких пропустил лесть мимо ушей.

— Это я в молодости такими штучками баловался... Он выпрямился, рослый, метр девяносто или около

того, массивный, мускулистый... В руках молоток, чинил колесо.

— Мне о вас Сидор рассказывал, только как звать-величать не знаю...

— Бронислав Эдвардович.

— Красивое имя... С чем же ты пришел, Бронислав Эдвардович? Ружье, что ли, отказало?

Он взял двустволку, повертел в руках.

— Яшина метелка,— сказал он задумчиво, и Бронислав понял, что Емельяновы назвали старшего сына в честь покойного дяди.— Так и называл свою двустволку метелкой. Вот увидишь, Николай Савельевич, грозился, придет время, она у тебя из-под носа выметет всех белок, и лисиц, и выдр, и рысей... А то ведь я, знаете, пушнину промышляю.

Он подошел к верстаку, положил ружье, почистил курки наждачной бумагой. Смазал.

— Ну, здесь все в порядке, поглядим, что там внутри,— он взял отвертку и начал отворачивать затворы.

Бронислав молча наблюдал, как ловко и умело он орудует своими толстыми пальцами. Широкоплечий, с бычьей шеей, здоровым румянцем, зубами, как у молодого, с каштановой бородой, которую лишь слегка тронула седина, хотя ему было уже лет шестьдесят, Чутких излучал какую-то чистую силу и благодушие. Он был красив, все детали его внешности гармонично дополняли друг друга, хотя к некоторым из них в отдельности можно было бы придраться. Например, слишком широкие скулы и кустистые брови смягчал небольшой прямой нос, с пухлыми детскими губами соседствовал уродливый шрам на щеке, напоминавший, что этот человек не всегда бывает благодушен.

Какая-то тень сзади застила свет.

— Что такое, Евка? — спросил Чутких, не оборачиваясь.

— Ничего. Пришла поглядеть, кто это у тебя.

У Евки был низкий, грудной голос. Она стояла на пороге, скрестив руки на груди, и рассматривала Бронислава безо всякого стеснения. Высокая, крепкая, это бросалось в глаза прежде всего, потом уже видно было, что гордая и, наконец, что недурна собой, этакая светловолосая кариатида.

— Моя дочь, Евка,— представил ее Чутких, по-прежнему не поднимая глаз от работы.

— Евдокия Николаевна,— поправила она.

— Николаевна,— подтвердил отец. Бронислав поклонился.

— Я бы с первого взгляда узнал, что это ваша дочь. Чутких фыркнул, что могло означать и согласие, и

возражение, Евка же отвернулась и ушла. Она шла крупными мужскими шагами, слегка покачиваясь в бедрах. Толстая, до колен, коса с вплетенной в нее лентой подрагивала при каждом ее движении.

— Ружье старое, но еще послужит,— сказал Чутких, возвращая двустволку.— В стволах может быть ржавчина, я туда засунул тряпки, смоченные в керосине, дня два-три пусть полежат, потом протрешь, смажешь... Откуда у тебя этот пес? — спросил он вдруг, глядя на Брыську.