Владимир Крупин - Во всю ивановскую (сборник рассказов) Страница 13

Взять этот же Дом творчества, эту атмосферу порядочности и троекратно взвинченной приветливости, когда здороваешься на день по три, по четыре раза. Но ведь тут же враз живут и закоренелые, кровные, враги, которые тоже раскланиваются. Помогает ли это им в работе? А может, они идут от противного, ведь столько огня в сдерживаемой ненависти? Может, они шутки черной злости пишут набело? Но уж если ссылаться до конца на мудрецов, они-то бы не впали в осуждение других. Так что надо спрашивать только с себя и не прощать только себе. Еще к тому же: из многих наблюдений и выводов я заключил, что хватающиеся за все, знатоки во всем — тщеславны. Даже если это многое есть добродетели. Ведь и ими кичатся.

Как же все-таки сделан, написан, создан, сотворен этот образ? Даже но о трудностях я думал, когда надо было работать на лесах, лежа кверху лицом или же стоя и опрокидывая до онемения голову, думалось о тайно, которой владели эти мастера. Попытки вычислить эту тайну, изучая пропорции, соразмерность, отношение одного к другому, изучение состава красок, материала кистей — все это оказывалось и будет оказываться суетой. Ближе всех к разгадке тайны подходит мысль, что волшебство мастеров прошлого было в их вере, вере в то, что их дело призвано спасать людей. А уж надо думать, что свое призвание к этому делу они пытали многократно. И росписи храма Нового Афона прекрасны. Жаль что после осмотра группу неумолимо повлекли в пещеру. Была адская жара, потом поезд, ощущение метро, потом путь по залам, в которых я только и замечал вмешательства человека в природу — подсветку сталактитов, щелканье тумблеров, управляющих включением и выключением прожекторов, и непременное требование экскурсовода — женщины в валенках, — чтобы мы имели немного фантазии и тогда увидим в изгибах и выступах мифологические и сказочные персонажи. Я тащился сзади, и единственное, что меня взволновало, это изыскание ученых, что пещеры — следствие работы подземных рек, которые вымывали известковые, слабые породы, оставляя навеки гранит. Действие рек, — сказала экскурсовод, — относится к временам ветхозаветного библейского потопа». Эта фраза в соединении с известием, что Новый Афон был выстроен на месте захоронения одного из учеников Христа, апостола Симона, резко соединяла эпохи, страшно отдаленные. Страницы древних рукописей, даже переизданные современным способом, оживлялись вдруг картины, особенно фрески вдруг являли первоначальный смысл, но это было так быстро, что смысл ускользал, оставляя мучение души по себе. Разве еще и загадку того, что поможет открыть этот смысл — концерт, например, галерея, книга? Какой концерт, какая книга? Подпорки они или же такие наслоения над смыслом, что гораздо лучше не брать их в расчет’, конечно, лучше не брать — мудрость никогда не была количеством знаний, смешно думать, что отшельник, открывая родник целительной воды, знал состав солей этой воды. Но шли за мудростью к нему, а не к ученому, который мог написать о химическом составе этой воды огромную работу, включающую объяснение, почему она месяцами остается свежей. Но главный вопрос: почему открыл родник отшельник, а не ученый?

— Да, — сказала в этом месте милая моя женщина, когда мы после концерта сидели у моря. — Как хорошо, что бабий ум короток. Могу себе представить жену этого ученого, которая за исцелением бежит к отшельнику. Они ведь условные фигуры? А жена реальна. Ух, как реальна!

Мы сидели будто в ложбине меж сушей и морем, казалось, море гораздо выше нас, будто там, далеко в нем, вознеслась высокая волна и идет на берег, но все никак не дойдет.

— Послушай, — сказала она, когда я ее поцеловал. — Ведь нам не избежать этого разговора.

— Почему? Давай избежим. Купаться, и спать, спать, спать. Радуйся жизни, скоро все это кончится, — И ты вернешься к своей жене, я к своему мужу, и нам снова будет с ними плохо? И снова ждать этого крохотного оазиса радости? Тогда зачем он? Чтоб только ужаснее было остальное жизненное пространство?

— А ты хотела сплошную радость? Тогда она не будет чувствоваться, будет тяготить. К тому же надо радость заслужить. -

— Чем? Опять, скажешь, страданиями?

— Больше ничем. Если тебе так тяжело с мужем, считай это расплатой за счастье со мной. Только я никогда не поверю, что тебе плохо с мужем.

— Ты его не знаешь.

— Здравствуйте. Да из одних твоих рассказов я могу составить его внешний и внутренний портрет — сводя его до простоты, судя по себе, кстати, ведь я тоже творческий человек… или не так?

— Так, так. Так каков же портрет?

— Когда ему не работается, все вокруг него, и жена в первую очередь, виноваты в этом, а когда ему работается, ему все, и ты в первую очередь, мешаете. Так было, и так есть. Но если жены поймут, что тут мужья ни при чем, что дело в работе, то и все обиды исчезнут. Ты говоришь: давай говорить о муже. Потом ты заставишь меня говорить о моей жене.

— Да, заставлю. А ее какой портрет?

— Да точно, как и твой: ревнует ко всем и всему, а в первую очередь к работе. Не работается дома, значит, не любит тебя, семью, а работается — к себе не подпускает, лучше бы ничего не делал.

— Он иногда вампир такой, что я боюсь. Все мои силы, какие есть, он может убить за пять минут. Иногда кажется, что он пишет моей кровью, моими нервами.

— А как ты хотела иначе? Вначале только он еще своих изведет во много раз больше.

— Ты по крайней мере понимаешь. Он — никак. Сюда его не затащишь, юг не любит, а мне кажется, ему бы здесь работалось.

— Муж и жена всегда будут разными людьми. Не любит — и пусть не любит. Ты страдаешь оттого, что не можешь заставить его полюбить юг, а сама Поджимаешь губы, когда говоришь о его Севере.

— Мне и здесь хорошо. С тобой тем более.

— Я был и нет, а муж это навсегда. Да и мне больше по нраву края вечнозеленых помидоров, нежели края вечной зелени. В основном-то я их и описываю. О море написать — это мечта. Она тогда зародилась, когда я жил в Керчи, потом в Тамани, видел, что коренные жители иногда ни разу в лето даже не купаются в море, некогда. А предмет между тем требует наблюдений. Ну, смотри, смотри — это же чудо: полнолуние, рожа у луны, кстати, как на Севере, только загорелая. Сейчас она на берегу и вот-вот перейдет на полосу прибоя, он начнет вдобавок к белизне золотиться. Волна несется вдоль берега, как огонь по бикфордову шнуру. Или это плохое сравнение?

— Очень военное.

— Да мне и не нужны сравнения, оставим их твоему мужу. Можешь запомнить для него — волна летящего блеска.

И так стало — свет луны перешел с песка на прибой, и в этом движении прожекторного небесного света так ясно ощутилось взаимное движение земли и луны — двух начал. И так уж мне не хотелось говорить о взаимоотношениях мужа и жены — об этой почти единственной теме всех жен, что я стал уводить мою милую в разговор о мифологии, о языческой вере в мужское начало света и дождя и в женское начало земли, ждущей этого света и дождя. Но ничего не вышло — моя возлюбленная все-таки вынудила меня говорить о семейном ее положении. Ставя ее на место своей жены, я думал, что точно так же и своей жене мне ничего не доказать. Логика ее рассуждений была чисто женская. Например:

— Я не вижу в нем опоры, я не вижу в нем друга. Раньше он был другой.

Такие фразы она говорила постоянно. Как будто выдержать высокую ноту запетой любви дано всем. Дано, будем честными, но не тем, кому дано другое. Я отвечал в том смысле, что мужчина и работа должны быть синонимами. Мужчина немыслим без общения со своими единодумцами. Работа, если она всерьез, если она угадана как приказ развития природной одаренности, никогда не позволит сжечь жизнь в разгуле или запоях. В это она не могла поверить, не могла простить мужу пустячной выпивки, например, терпеть не могла его знакомств.

— Но ему же надо быть с друзьями.

— Зачем?

— Разговор, впечатления, взаимная поддержка, ведь всегда идет постоянное соотнесение работы других со своей, оценка.

Но логика ее возражений была несгибаемой.

— А не пора ли всем им вспомнить, что они сами — свой высший суд?

— Я думаю, он это знает, но в это входит и сравнение. Но наконец, мужчине просто нужно общение.

— Зачем?

— Хотя бы потому, что он мужчина.

— Ну и что? А мне не нужно? Хотя бы потому, что я женщина. Я твоими словами отвечаю.

Вот эти «а я?», «а мне?» были непрошибаемы для любых доводов. Как бы я ни защищал ее мужа, говоря, чтоб она смотрела на других, сравнивала, она этого не терпела. «Послушай, — говорил я. — Он задержался после собрания. Их сидит там десять человек, рядом в десяти компаниях еще по десять. Все женаты. Почему девяносто девять жен относятся к этому спокойно, а тебя трясет?» — «Это их дело». Больше того, она под свой эгоизм, который мог быть от ревности, от прав владения на мужа, подводила базис любви. «Его ждут, его любят, я высовываюсь в окно, волнуюсь, сын не засыпает, а ему хоть бы что».