Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь Страница 13

Я тут же покупаю карету и приглашаю капитана с его спутницей оказать мне честь и следовать в Парму вместе.

— Разве вам не надобно в Неаполь? — удивился офицер.

— Я передумал и теперь еду в Парму.

Мы порешили выехать назавтра после обеда и вместе отужинали. Беседа за столом целиком свелась к моему диалогу с тем из офицеров, который владел французским и прозывался Генриеттою. Находя ее все более восхитительной, но вынужденный считать ее продажной женщиной, я с удивлением обнаруживал в ней благородство и душевную тонкость, которые могут быть лишь плодом хорошего воспитания. „Кто она, эта молодая женщина, смешивающая возвышенные чувства с обликом циничной распутницы?“ — спрашивал я себя.

Карета была двухместная со скамеечкой. Великодушный капитан пожелал, чтобы я сел с Генриеттой, но я настоял на том, чтобы сидеть на скамеечке — как из вежливости, так и с тем, чтобы иметь перед глазами предмет своего обожания».

Г-жа де Фонколомб была явно взволнованна. Вопросов больше не задавала и вместе с Казановой довольно скоро перенеслась в Парму. Венгр заметил Генриетту на постоялом дворе в Чивита Веккья, она уже была в военной форме и проживала с одним пожилым господином. За два цехина она согласилась поменять компаньона и предалась ему, отказавшись от десяти луидоров, уже тогда выказав любопытную смесь низкопробной распущенности с порядочностью. Она пожелала отправиться в Парму с капитаном, рассудив, что ехать в Парму у нее такие же основания, как и в любое другое место на земле. Однако она заставила офицера дать ей обещание оставить ее в Парме и не искать с нею встреч, дав понять, что такова ее прихоть: менять сотоварища так же часто, как карету и лошадей. Так и случилось, только раньше, чем она предполагала: задолго до Пармы, не доезжая Реджио, мы уже условились, что венгр закончит путешествие в одиночестве в почтовой карете, и в тот же вечер Генриетта уже принадлежала графу Фарусси — имя, под которым Джакомо представлялся с тех пор, как покинул Венецию.

«В Парме я продолжал называться графом Фарусси: такова была фамилия моей матери, а Генриетта назвалась Анной д’Арси.

В Парме в то время только-только установилась новая власть: герцогство досталось инфанту — дону Филиппу, женатому на Мадам Французской, старшей дочери короля Людовика XV. Многочисленный блестящий двор, состоящий как из испанских, так и французских аристократов, последовал за двумя молодыми суверенами, так что в Парме слышалась лишь французская речь и трудно было поверить, что ты в Италии.

Это новшество пришлось не по душе итальянцам, как и нравы иностранцев — дурная смесь французской распущенности и испанской зажатости. Генриетте тоже очень не понравилось, что на улицах города столько французов, она боялась столкнуться со знакомыми, выдавая этим, что не свободна и что случай мог свести нас с ее мужем или любовником, которому не было уготовано места в нашем романе.

Я частично лишил мою восхитительную интриганку ее загадочности, заказав портнихе рубашки, юбки, чулки и четыре платья. Потеряв таким образом свое парадоксальное очарование, моя нежная подруга не стала от этого менее прекрасной и совершенно покорила мое сердце, каждой миг дня и ночи услаждая мои глаза и другие органы чувств.

Но Генриетта упорно ничего не рассказывала ни о себе, ни почему она оказалась в офицерском мундире, без иных средств к существованию, кроме своей красоты, предоставленная случайным встречам на постоялых дворах и дорогах.

— Я уверена, что меня ищут, — призналась она как-то, — и знаю, что меня без труда поймают, коли узнают. Ежели нас разлучат, горе мое будет непоправимо.

— Ты меня пугаешь. Может ли это случиться здесь?

— Нет, если я не попадусь на глаза какому-нибудь знакомому.

— Неужели кто-то из твоих знакомых может находиться в Парме?

— Думаю, это маловероятно.

Мне вскоре удалось заполучить список всех французов, приехавших в Парму. Генриетта не обнаружила там ни одного знакомого имени, и мы успокоились. Она призналась мне, что самая большая ее страсть — музыка, и я взял ложу в Опере, озаботясь, однако, тем, чтобы она не была слишком на виду. Но театр был невелик, и не заметить в нем хорошенькую женщину было просто невозможно.

Было ли счастье, которым я наслаждался с моею подругою, слишком совершенным, чтобы продлиться? Но не станем забегать вперед. Те, кто думает, что одной женщины недостаточно, чтобы сделать мужчину счастливым все двадцать четыре часа в сутки, никогда не обладал Генриеттой. При этом переполнявшее меня счастье, если можно так выразиться, было еще полнее, когда мы разговаривали, нежели когда я держал ее в объятиях. Она много читала прежде, в ней был такт и природный вкус, ее суждения выдавали зрелость ума, и, не будучи ученой, она рассуждала как математик, разве что не натужно и без претензий. И во все привносила некое дарованное ей от рождения изящество, всему придававшее очарование. Изрекая нечто важное, она не претендовала на какую-то особенную умудренность и неизменно улыбалась, ее суждения не выглядели тяжеловесными и заумными.

В этом месте рассказа г-жа де Фонколомб проникновенно и печально произнесла:

— Должно быть, мой дорогой друг, бедняжка была отнята у вас и произошло то, чего она боялась. Соперником вашим, вероятно, был бесчеловечный муж либо отец-тиран, если уж не сама смерть, ибо у меня нет сомнений, что такая большая любовь, как ваша, сохранилась бы до сей поры, в каждом возрасте доставляя вам все новые удовольствия, как весна, вечно молодая, заставляющая снова и снова распускаться цветы.

— Счастье на всю жизнь и впрямь можно сравнить с букетом, состоящим из тысячи цветов, перемешанных так искусно, что его можно принять за один цветок. Но подобная гармония не может длиться вечно. Срок нашего союза с Генриеттой, сударыня, вышел через три месяца.

Мы, без сомнения, были слишком счастливы, любя друг друга всеми силами души, будучи достаточными друг для друга, растворившись один в другом. Генриетта часто повторяла мне строки славного Лафонтена:

Будьте друг другу миром прекрасным,Новым бессрочно, разнообразным,Живите лишь этим, иное не в счет».

Тут на глаза слушательницы навернулись слезы, Казанова, также сверх меры растрогавшись, услышал, как дрогнул его голос и отвернулся не в силах сдержать плача. Они не могли говорить, лишь переживать события давних лет: г-жа де Фонколомб, конечно же, сокрушалась о том, что ей не привелось познать такого счастья, Казанова — о том, что познал его и слишком хорошо помнил, что это такое.

Внезапно, поддавшись порыву, собеседница завладела рукой Казановы и сжала ее в своих руках. Так они сидели еще какое-то время, во власти единого переживания, сквозь слезы поглядывая друг на друга, не давая выхода своим чувствам, разве что вздохам. Прошло всего несколько дней, как они познакомились, но навсегда подружились благодаря тоске по чудесной страсти, некогда объединившей Джакомо и Генриетту.

— А вот и начало заключительного акта! — некоторое время спустя вновь заговорил Казанова. — Вот как для меня закончилось слишком совершенное счастье! Глупец! Ну к чему было так надолго застревать в Парме? Какое непоправимое заблуждение! Из всех городов мира, за исключением французских, Парма была единственным, которого следовало опасаться, и именно туда привез я Генриетту, в то время как перед нами был целый мир, и она слепо доверяла мне! Моя вина еще больше оттого, что она не скрывала от меня своих страхов.

— Увы, — вздохнула г-жа де Фонколомб, — я слишком хорошо догадываюсь, каким был эпилог вашей истории! Достаточно было, чтобы один из французов, заполонивших город, признал вашу Генриетту. Догадываюсь я и о том, что она не была одной из красоток, продающих свои ласки тому, кто больше даст. Ее своеволие было проявлением не распутства, но глубокой и благородной свободы, которую нечасто встретишь в женщинах, обычно рабынь своих мужей, отцов или собственных предрассудков. Видимо, обстоятельства вынудили ее рассчитывать лишь на свои собственные силы и при этом не терять себя из-за опасных возможностей, даруемых красотой.

«Генриетту действительно признали. Некий господин д’Антуан, о существовании которого она и не подозревала, но который, казалось, все знал о ней, однажды явился ко мне, прося передать ей письмо. Это был конец нашего блаженства. Моя подруга умолила меня не задавать ей вопросов относительно содержания письма, уверив в том, что речь идет о чести двух семейств и что нам должно расстаться.

— Бежим! Сегодня же вечером! — вскричал я.

— И поступим дурно, ибо господин д’Антуан решится дать моей семье доказательства своего рвения, предприняв розыски и подвергнув меня таким насильственным мерам, которых ты не выдержишь.