Вадим Тарасенко - Спасите наши души Страница 13

— Как все–таки бывают чванливы, высокомерны и самонадеянны люди, — чуть потемнел Свет.

— Такова их сущность, без этого люди не люди, — Тьма стала еще гуще.

— Но, иногда, их надо ставить на место, — чуть–чуть вспыхнул Свет.

— Иногда надо — как отец иногда дает подзатыльник не в меру расшалившемуся ребенку, что бы тот меру знал, — немного рассеялась Тьма.

Священник сдержал слово — он вошел в фойе через десять минут.

«Господи, Ты же знаешь, что тут я по принуждению. И нет у меня никакой жалости к этому усопшему, тем более к такому. Все мертво и пусто в душе, а перед глазами моя Танечка — высохшая, изможденная… мертвая», — Сергей почувствовал, как комок подкатывает к его горлу. Он усилием воли прогнал от себя эти мысли и, взмахнув кадилом протяжно начал: «Господи! Ты нам прибежище в род и род. Прежде, нежели родились горы, и ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог…» (3).

Инна смотрела на колеблющийся язычок пламени свечи. «Сейчас отбуду и все. И больше никогда, никогда…», — девушка не успела додумать что она «никогда» — густой мужской голос ворвался в сознание, своим властным напором выдавливая из головы все другие мысли: «Господи…». Инна вздрогнула, вздрогнул язычок пламени: «Он!». Девушка подняла глаза. Да это был он — священник, которому она исповедывалась в церкви. Исчез гроб, исчезла толпа. И словно наяву вспыхнуло то, что было в церкви, на исповеди. И вновь только он — строгий, величавый…притягательный и она — коленопреклоненная. «Батюшка, я грешна». «В чем твой грех, сестра?» «Я живу в блуде». И как тогда девушка ощутила на своих губах прикосновение к его руке — горячей, чем–то неуловимо приятно пахнущей. Печальные слова псалма вернули девушку в действительность — строго и элегантно одетая толпа, роскошный гроб с тошнотворным содержимым и омерзительный брат этого содержимого с сальным взглядом: «Господи, быстрее бы это все кончилось». Но уже не было так пусто и холодно на душе — легкий теплый ветерок стал обдувать ее. И ветерок этот исходил от него — стройного, красивого, молодого священника.

«Ты возвращаешь человека в тление, и говоришь: «возвратитесь сыны человеческие!» (3) — Сергей посмотрел на стоящую возле гроба толпу. И вдруг увидел ту, которая приходила к нему на исповедь. В голове мелькнуло шальное, явно неуместное сейчас: «А вот за эту встречу вдвойне Тебя благодарю». И легкое, приятное тепло разлилось у него внутри. Исчез гроб, исчезла наряженная толпа, остались он и она — стоящая перед ним на коленях: стройная, зовущая, покорная. И раздался внутри его ее голос — низкий, грудной с легкой хрипотцой: «Батюшка, грешная я…». И замелькали видения, которые виделись ему ночами, когда он лежал в постели — одинокий, воспаленный, жаждущий любви, ласки. Спелая, тугая женская грудь, влажные полные губы, чуть выпуклый низ живота… «Интересно, какого цвета волосы у нее там…», — это последнее что успел подумать мужчина, прежде чем рефлексное, ставшее его сутью: «Прости, Господи, покорного слугу твоего за срамные мысли», превратило его в священника: «Ибо перед очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи»,(3) — продолжало возвеличивать Господа из фойе кинотеатра.

Князев стоял рядом с вдовой и сыном брата: «Как все–таки глупо ты погиб, Гриша. Минут бы пять спустя или минутой раньше там бы проехал и все, и ты был бы жив. Продолжал бы всласть жить, трахать баб и наводить шмон среди лохов. Эх, Гриша, Гриша. Глупая случайность и все, и вместо тебя… ох лучше и не думать что там лежит вместо тебя». Он краем глаза посмотрел на Гришину вдову. «А ведь радуется стерва, как пить дать радуется. А чего бы ей ни радоваться? Гришка был, положа руку на сердце, не подарок… такой же как я. Часто напивался в стельку, по морде ей давал, по бабам таскался, а сейчас благодать — дом трехэтажный, ресторан, кафе, пару ларьков и все такое прочее — и все переходит ей. Да и деньжата наверняка имеются. Живи — не хочу. Да с таким наследством она себе какого хош кобеля найдет», — Николай зло зыркнул на вдову, — пусть только попробует. Я ей тогда в то место, которое для кобелей нужно чопиком забью. У, стерва».

«Слава богу, отмучилась. Пятнадцать лет с ним прожила — за убийство меньше дают», — вдова равнодушно смотрела на лакированный гроб. Потом подняла глаза и наткнулась на женский взгляд — взгляд любовницы своего мужа. Посмотрев друг другу в глаза несколько мгновений, оба отпустили их.

«Интересно, вот сейчас смотрю на любовницу своего мужа, а злости нет. Даже жалко ее. Ко мне он в постели вот уже несколько лет особенно не приставал. Зачем это ему было нужно? Есть же любовница и не одна. А этой девушке каково было? — она еще раз посмотрела на Инну, — ее же основная обязанность была постель. А в постели он — скотина. Впрочем, и в жизни тоже. Но в постели особенно».

А над гробом, над провожающей толпой густо переливалось: «…Ты как наводнением уносишь их; они, как сон, — как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает».(3) Инна смотрела на мерцающий огнь свечей и тихо радовалась: «Свободна! Я свободна! Четыре года с этим провела. Будто четыре года в тюрьме отсидела, вернее отлежала».

«…ибо мы исчезаем от гнева Твоего, и от ярости твоей мы в смятении…»,(3) — слова псалма обрушивались на людей. «Мы исчезаем от гнева Твоего…», — про себя повторила девушка, поистине ты так и исчез, Григорий Князев, от гнева Божьего. Спасибо тебе, Господи, за твою помощь. Теперь я раба твоя навек». Девушка подняла глаза и наткнулась на взгляд вдовы своего любовника. Взгляд был усталый и спокойный, равнодушный. «Сколько же ей досталось, бедной, — ко мне он так приехал — уехал, а с ней же он был постоянно.

«Кто знает силу гнева Твоего, и ярость Твою по мере страха Твоего? Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобресть сердце мудрое…»,(3) — било по людским душам.

«Да, если бы мы могли счислять дни наши, — Николай Князев задумчиво смотрел на гроб брата, — вот ты, Гриша, небось думал, что жить тебе еще и жить, а тут раз — и полированный гроб в финале. А если вот так и меня — в груду мяса, — неожиданно шибануло в голове, — нет, такого не будет, потому что это я и со мной такого никогда не случится».

«Господи, ну почему у Тебя так бывает — дерьмо в свой последний путь часто упаковывается в роскошную, полированную коробку, а золото, соль земли — закапывается в общей яме», — Инна равнодушно смотрела на лакированный ящик.

— Ну почему люди, вместо того, чтобы самим у себя организовать все по справедливому взывают о помощи к Господу, — чуть рассеялась Тьма.

— Потому что они — люди, они нами созданы такими. И так было, есть, и будет — в земном мире всегда будут править амбициозность, честолюбие, в лучшем случае целесообразность, ну и чуть–чуть случайность, но уж никак не человеческая справедливость. Иначе нельзя. Иначе люди не выполнят то, для чего они, в принципе, и созданы, — еще сильнее засверкал Свет.

— Ты как всегда прав, чуть отпрянула Тьма, — но иногда можно же чуть вмешаться, что бы вселить хоть какую то надежду слабым.

— Если иногда и чуть, то это даже необходимо, ибо большинство людей слабы и для них надежда — чуть ли не единственный смысл существования, — чуть сбавил яркость Свет.

— А в этом случае? — Тьма немного наехала на Свет.

— В этом? В этом, пожалуй, нужно чуть вмешаться, — подмигнул Свет.

«Обратись, Господи! Доколе? Умилосердись над рабами Твоими»,(3) — священник вновь посмотрел на ту, которая недавно стояла перед ним на коленях на исповеди и которая потом так часто представала в его воспаленном сознании ночами. «И ее, как и меня, затянул этот омут, эта толпа». И обида за себя, за неё яростно хлестнула в мозг: «Господи, неужели ты не видишь все это — бандиты и государственные мужи рядом. Локоть к локтю стоят возле гроба бандита провожают его в последний путь. И я, священник, твой слуга, сейчас буду просить у Тебя Царство небесное для его души. Зачем же Ты это допускаешь, Господи? — это мысль плотно обосновалась в голове отца Сергия, а его губы между тем привычно повели: «Упокой, Господи душу усопшего раба твоего Григория и прости ему все согрешения вольные и невольные, и даруй ей Царство небесное». С последними словами священника словно легкий ветерок пронеся по наглухо закрытому помещению. Пронесся над толпой, пронесся над гробом. Вздрогнули, колыхнулись и…погасли свечи около шикарного гроба рэкетира.

«Спасибо, Господи, ты воистину всемогущ и справедлив», — Инна вначале изумленно, а затем понимающе смотрела на погасшие свечи, и радостная улыбка чуть играла на ее губах.

«И зачем я сюда пришел? Ведь мог же отказаться, — директор рынка украдкой смотрел по сторонам, — нет, не мог. Колька вполне мог разогнать всех реализаторов, перекупщиков и все — рынок замер. А потом через свои прикормленные связи надавить на горисполком и тютю дорогой Альберт Анатольевич. Извольте вон из директоров рынка — с работой то вы не справляетесь, рынок не работает, широкие трудящиеся массы недовольны. И прощай сытая, сладкая жизнь. Н–е–ет, надо стоять сейчас здесь, скорбно опустив голову. Пусть хоть не только свечи гаснут, но и камни с неба сыпятся. Царство небесное царством небесным, а кресло директора рынка есть кресло директора рынка. Грехи буду замаливать на пенсии, и тогда же буду просить пропуск туда, на небо». Взгляд директора рынка наткнулся на взгляд директора лицея. «Что, учителек, смотришь, что я буду сейчас делать? А ничего я не буду делать. Подумаешь, свечи погасли, да ветер их потушил». Директора одновременно опустили глаза и остались стоять неподвижно. Вздрогнула, колыхнулась толпа и застыла неподвижно, еще больше сплотившись. Нет, один человек все–таки не остался стоять на месте. Священник решительным шагом быстро прошел к дверям кинотеатра. «Господи, прости, что поддался мирскому давлению и устрашился мирских неприятностей. Пусть будет, что будет, но я не буду участвовать в ритуале, нежелание которого ты столь явно показал», — отец Сергий открыл входные двери и вышел из кинотеатра.