Станислав Золотцев - Столешница столетий Страница 13

Но тут мама перевела разговор на иную, излюбленную свою тему: от кого в роду мне передались не самые лучшие качества, и как мне с ними бороться… В одном она была точно права: немало шишек и синяков набил я себе на дорогах и тропках судьбы именно потому, что многие мои шаги и поступки намечал и совершал, исходя либо из родительского семейного «устава», либо из тех устоев и неписанных правил, которые с детства усвоил в среде нашей родовы. Причём делал это так, нередко сам того не сознавая. А люди, встречавшиеся мне на тех тропах и дорогах моих взрослых лет, жили по иным правилам и уставам. А то и без всяких правил… Особенно — женщины… Но — всем этим людям я благодарен хотя бы за то, что они в моей жизни — были.

И, несмотря ни на что, благодарен я и той своей наивной ребячьей вере, той наивной своей убеждённости: что называется, «душу живу» сохранить в житейских передрягах помогли мне именно они. Перед закатом жизни каждый человек, сколь-либо трезво себя оценивающий, видит и ощущает бремя своих грехов и ошибок. Думаю, для меня это бремя было бы вдвое тяжелее, не будь моё детство таким, каким оно единственно и могло стать в те годы и среди тех людей. И на той моей родной земле… Хотя уже и в детстве не раз приходилось мне попадать впросак, а то и в смешном положении оказываться из-за своих, скажем так, чересчур оригинальных представлений о всеобщем и неколебимом родстве меж людьми.

Была у меня старшая сестра Галя. (До сих пор не могу свыкнуться со всеми этими «был», «была», «были»! — но нет уже на поверхности земли почти никого из тех, о ком я здесь пишу. И её тоже, сестрёнки моей, незабвенной и трудолюбивой до истовости — вот и надорвалась…) Что она мне сестра — это я знал с младенчества, и лицо её мне помнится с колыбели: она очень радовалась моему появлению на свет и невероятно любила нянчиться со мной. Причём изначально я воспринимал её именно как родную сестру, каковою она мне и приходилась. И, когда чуть подрос, меня долгое время ничуть не удивляло, и я ни старших, ни себя не спрашивал: как же так, родная сестрёнка, а не живёт с нами в одном доме… Помнится, что мама была с нею очень ласкова, даже более, чем отец; он звал её чаще всего по имени, иногда Галчонком, а мама, как правило, обращалась к ней со словом «доченька». Хотя в те годы у нас, и не только в сельщине, а и всюду звучали эти добрые обращения старших к младшим — сынок, сыночек, дочка (причём, согласно местному говору, с ударением на последнем слоге — дочкА), доченька, дочуша, — даже к вовсе не родным и не знакомым.

Но для меня слово «дочка», звучавшее в маминых устах и обращенное к Гале, было подтверждением того, что моя родная сестра, естественно, приходится ей дочерью. К тому же, когда Галя уходила, бабушка обычно нагружала её каким-нибудь «гостинцем» — то корзиночкой с яблоками, то домашней выпечкой, и, если сестра стеснялась, отказывалась, то слышала: «Внучка ты мне аль нет?!»

Но постепенно стало до меня доходить, что моя родная старшая сестрёнка маму не зовёт мамой, хотя отца величает так же, как и я. Маму она звала тётей Аней, а то и по имени-отчеству. Галя была старше меня на десять с лишком лет и уже становилась взрослой девушкой, училась в медицинском училище. И, наконец, дошло до меня, что мамой она зовёт тётю Катю Хлебникову, высокую, статную, очень добродушную женщину, которая жила на другом конце Кресток в доме с очень красивыми наличниками, — ими-то он мне и запомнился, такое резное узорочье редко обрамляло окна в нашем селе тех лет. А вообще тётя Катя Хлебникова была совершенно деревенской женщиной, ну, типичной колхозной крестьянкой послевоенной поры, и трудилась она скотницей… И мне поначалу показалось очень странным, что моя родная сестра Галя зовёт её мамой: я пребывал в убеждении, что мама у нас одна — моя, наша! Но потом я привык к этому, да так быстро и безболезненно, что долгое время и не спрашивал никого из старших о причине столь странного преломления родственных связей. И однажды, когда Галя в очередной раз привела меня с собой в их дом с замысловато-узорчатыми наличниками (кажется, в тот раз мне и бросилось в глаза их сходство с богатым обрамлением окон дедова дома), я в разговоре с тётей Катей случайно и невольно, вслед сестре, тоже назвал её мамой. Боже, что за этим последовало!

Последовал поистине гомерический взрыв хохота, причём хохотали над моей оплошкой трое: сама тётя Катя Хлебникова, её дочь и моя старшая сестра Галя, а ещё — Женька, младший брат Гали, мальчишка, которого я тоже всерьёз числил в составе своих «братанов» и «брательников». Однако он, бывший постарше меня лет на шесть-семь, у нас в доме и в саду не бывал… И, если сестрёнка, подобно мне, отличалась невероятным внешним сходством с отцом, то Женька лицом очень походил на тётю Катю — круглощёкий, пухлогубый, чуть курносый. Он тоже немного опекал меня в ребячьих играх, но — братишкой меня никогда не звал… Вот они все втроём и хохотаіи надо мной взахлёб! Наверное, по мне было видно, что я обескуражен, растерян, ещё немного — и разревусь; тётя Катя оборвала смех, посуровела лицом и сказала:

— Ну, какая ж я тебе мамка?! У тебя мама своя есть… И не дай Бог, узнает она, что ты так меня кличешь! — И, глядя на дочку, упредила её: «Ты смотри, там, у них, не проболтайся! Анна-то добра, да тоже ндрав может выказать… А мне то ни к чему, я своё отстрадавши, сердце надорвавши…» И вздохнула тётя Катя так горько, что и у нас, у ребят, ёкнули сердца, я заморгал, Женька насупился и отвернулся, Галя кинулась к тёте Кате и обняла её. А та вдруг сама прижала меня к себе, потрепала мне уши и молвила: «А кто ж я тебе? — сам разберёшься когда ни то. Сам ещё прознаешь, сам всех рассудишь…»

И — как всегда: в одних предсказаниях мои старшие со временем оказывались полностью правы, в иных — ничуть, хотя в том не их вина. Очень многое «прознав» о судьбах людей, среди которых я вырос, «рассуживать» никогда никого не мог и не могу. Это означало бы и осуждать кого-то в чём-то. А я никого и ни за что не могу осуждать этих людей. В моей душе нет ничего, кроме благодарности к ним. И, в сущности, всё, что я пишу о них, есть оправдание смысла их судеб.

Но мне действительно ещё многое предстояло узнать. Здесь мать моей старшей — и единокровной — сестры была совершенно права.

…Мне ещё предстояло узнать историю любви Кати Хлебниковой и моего отца. И короткого их брака. Грустную и короткую историю. И, замечу, не столь уж редкую в бурной действительности русской селыцины начала тридцатых годов. Разумеется, в XX веке… Сначала, как положено — буйная и взаимная молодая страсть, разгоревшаяся «под гармошку», и вскоре парень с девушкой, как то и позволяла, и поощряла раскованная нравственная атмосфера тех лет, в одночасье «записываются» в сельсовете. (Напоминаю: «записаться» согласно местному нашему говору означало — вступить в брак, а «расписаться» — наоборот, расторгнуть его). Это перед войной, а особенно сразу после Победы пролетарское государство пошло «закручивать гайки» в семейных отношениях людей — вплоть до помянутого выше позорища в виде объявлений в газетах о разводе. А в начале тридцатых, в эпоху коллективизации, ещё стояла задача «расшатывания патриархальных устоев»… Итак — «записались». И тут же выясняется, что каждый из двух юных супругов видит семейное будущее не так, как другой. Ей хочется тихо-мирно жить-поживать в родном селе, хозяйство вести, пусть и при колхозных порядках, и чтобы муж был всегда под боком и на глазах, чтоб землю пахал или каким надёжным ремеслом занимался. Ну, уж если начальствовать способен — пусть в сельсовете сидит «при портфеле», либо в правлении колхоза… А его, смышлёного и упорного, тянут к себе книги, ему хочется учиться, его влечёт, как тогда это называлось, «свет пролетарского образования», учительский институт.

И — нашла коса на камень. И — «расписались»!

От природы спокойный, мягкий, уступчивый по мелочам, в главном отец с юных лет никогда не уступал. Молодая жена тоже стояла на своём: городские девки да бабы распутные тебя соблазнят и уведут! Словом, «расписались»… Отец ушёл в город, в общежитие, на какое-то время и с родителями рассорившись, которых раскол молодой четы привёл в почти библейский ужас. Потребность в учителях тогда была великая, и, переведясь на заочное отделение, он уехал учительствовать в дальнее село, на другой край области. Там-то и встретилась ему молодая учительница — будущая моя мама…

…Всё бы это поросло быльём ещё до моего рождения. Но, как водится, краткая и грустная история любви, которую я вам поведал, была и запечатлена, и увенчана появлением на белый свет живого человека — моей старшей сестры Гали. И до последних дней жизни каждого из них моя сестрёнка была живым напоминанием моему отцу и его односельчанке о том, что они когда-то любили друг друга. Вот так нашу семью связала своеобразная, странная и в то же время очень прочная нить родства с ещё одной семьёй из нашей округи.