Евгений Богат - Золотое весло Страница 13

Любовь или умирает, или она восходит. Но если восходит, то ко все большей человечности. Она или умирает, или одухотворяется. Но если она не умирает, то умираем мы. Сердце разрывается от боли. От совершенно новой человеческой боли. Вершинной боли человечности…

Мне осталось написать несколько строк о той, кого он любил. Она вышла замуж, у нее родилась и растет дочь. Что касается жизни ее души, то это тайна, в которую я не рискну углубляться.

Отмечу лишь самое очевидное: она увлеченно работает, исследуя художественную культуру Востока, открывая новое в ней. В одном из последних писем ко мне она сообщала: «Из Армении вернулась взволнованная и удивленная (и на этот раз!). И среди множества открытий — имя Нарекаци. Это армянский поэт X века, написавший книгу духовных песнопений. В 1963 году С. Я. Маршак хотел перевести его, но не успел. В песнопениях — что-то напоминающее хорал Баха…»

В этих строках я услышал голос Эдуарда Гольдернесса…

А в Тбилиси у нее я был поздней осенью. Мы купили на рынке охапку роз и поехали вверх, в гору, к пантеону. Мы возложили розы на могилу Нины Чавчавадзе, потом стояли у парапета, над Тбилиси, и я думал о том, что в этом мире, где, казалось бы, все умирают, нет ничего реальнее бессмертия.

…В одну из последних ночей он увидел сон: небольшой — на берегу моря, — наподобие Батуми, город; день меркнет; вечером должны казнить Бернса, и сердце разрывается от сострадания и чувства беспомощности. Думая о Бернсе, он заходит в какой-то старый дом, замечает у окна рыдающую женщину; она поднимает лицо, и он узнает ее — ту, которую любит. И — опускается перед ней на колени, говорит: «Хочешь, я устрою, что казнят не Бернса, а меня?» — «Да», — отвечает она. «И тогда ты меня полюбишь?» — «Да». И он уходит, и на этом кончается сон…

…Он ни разу не поцеловал ее наяву и лишь однажды — во сне: в левую щеку, тихо-тихо, чтобы не разбудить, потому что видел ее больною и уснувшей. Он рассказал ей в письме об этом сне… А закончил письмо стихами Эмиля Верхарна, назвав их лучшим, что написано о любви. «Отдание тела, когда отдана душа, — не более, как созревание двух нежностей, устремленных страстно одна к другой. Любовь, о, она — ясновидение, единственное, единственный разум сердца, и наше самое безумное счастье — обезуметь от нежности и доверчивости».

Стихи эти Верхарн написал, выйдя из больницы, где нестерпимо страдал.

…А если бы это было нужно и возможно, Эдуард Гольдернесс действительно поднялся бы на эшафот, чтобы казнили не Бернса, а его, и он пошел бы к барьеру, чтобы убили не Лермонтова, а его, и лег бы в больницу, чтобы страдал он, а не Верхарн.

И поэтому поместим его в сердце рядом с ними.

Часы над книгой

(Эссе-размышления)

Любовь в письмах выдающихся людей

«Теперь я истинно чувствую, что значит любить», — писал 24 декабря 1828 года Грибоедов из Персии в Тифлис юной жене — Нине Чавчавадзе. «Помнишь ли ты, моя дорогая возлюбленная, нашу первую ночь, ночь карнавала, во вторник, на масленице 1833 года… — писал в ночь на 18 февраля 1841 года Виктор Гюго актрисе Жюльетте Друэ. — В течение этих восьми лет мое сердце было полно тобой, и ничто не изменит его, даже если бы каждый из этих годов обратился в столетие». «Через три дня ты будешь моей женой, Мария… — писал Н. Н. Огарев невесте в четыре часа утра 23 апреля 1836 года. — Наша любовь, Мария, заключает в себе зерно освобождения человечества. Гордись ею! Наша любовь, Мария, это страж нашей добродетели на всю жизнь. Наша любовь, Мария, это залог нашего счастия. Наша любовь, Мария, это самоотречение, истина, вера в наших душах. Наша любовь, Мария, будет пересказываться от рода в род…»

Строки эти выписываю я из объемистого тома — «Любовь в письмах выдающихся людей XVIII–XIX веков». Он был издан в России в 1914 году и стал уже давно редкостью из редкостей. Собрала, соединила сотни писем в один том русская талантливая — ныне забытая совершенно — писательница начала века А. Сологуб-Чеботаревская.

Тут ничего не выдумано, все это действительно пережито, перечувствовано и написано; написано действительно существовавшими людьми, не героями романов и поэм, а теми, в чьей подлинности (как и в подлинности их чувств) усомниться нельзя, а кажется, что читаешь увлекательнейший из романов, и это в самом деле великий роман, созданный величайшим из художников — живым, мыслящим, страдающим человеческим сердцем. В нем масса героев и героинь, масса голосов — юных, одряхлевших, ликующих, скорбных, исполненных надежды, утративших ее навечно, — и в нем один герой и один-единственный голос — любящий человек, жаждущий — стар ли он, молод, радостен или печален, — в сущности, одного — ПОНИМАНИЯ.

Полузабытые, неслыханные слова…

«О, дорогая девушка! Твоя любовь и в разлуке — счастье. Эта тоска по тебе — счастье для твоего возлюбленного, ибо каждое мгновение говорит мне, что и ты так же тоскуешь обо мне, что для тебя эти годы так же бесконечно долги, как и для меня», — писал в 1788 году немецкий поэт-романтик Гельдерлин той, кого по-юношески восторженно любил. И дальше:

«Чудная, дорогая девушка, отчего я так счастлив? Но насколько я был бы блаженнее, если бы мог излить в твоих объятиях мое полное счастье сердца, я так счастлив, когда вспоминаю, как часто я терпеливо, с душою, полною тоски, ждал на том местечке, пока не увижу дорогую у окна, и как восхищала меня мысль, что ты ни на кого не смотришь во всем огромном мире, кроме твоего Гельдерлина, что я один живу в твоей груди! Луиза, Луиза!.. Спи спокойно, дорогая! Люби меня, как любила до сих пор. Вечно твой…»

Это писал поэт, к тому же поэт-романтик! — возможно, иронически улыбнется кто-либо из чересчур «современных» читателей. А вот что писал философ:

«Еще раз прощайте, дорогая моя повелительница, вспоминайте хоть изредка о вашем несчастном возлюбленном, но вспоминайте не ради того, чтобы грустить; берегите свое здоровье, если хотите уберечь мое; главное, будьте очень скрытны, сожгите это мое письмо и все последующие; пусть лучше вы будете менее милостивы ко мне, но будете больше заботиться о себе; будем утешаться надеждой на скорое свидание и будем любить друг друга всю нашу жизнь. Быть может, я сам приеду за вами; тогда я буду считать себя счастливейшим из людей; лишь бы вы приехали — я буду вполне удовлетворен. Я хочу только вашего счастья и охотно купил бы его ценою своего. Я буду считать себя весьма вознагражденным, если буду знать, что я способствовал вашему возвращению и благополучию… Обнимаю вас тысячу раз.

Это писал Франсуа Аруэ Вольтер, когда ему было восемнадцать лет, шестнадцатилетней Олимпии Дюнуайэ. Его воодушевляла романтическая мечта вернуть молодую девушку в Париж, откуда насильно увезла ее мать. Через несколько дней он опять берется за перо…

«Меня держат в плену от имени короля; меня могут лишить жизни, но не любви к вам. Да, моя дорогая возлюбленная, я увижу вас сегодня вечером, хотя бы мне пришлось сложить голову на плахе. Ради бога, не говорите со мной в таких мрачных выражениях, как пишете. Живите, но будьте скрытны; остерегайтесь, сударыня, вашей матушки, как самого злейшего вашего врага; что я говорю? Остерегайтесь всех в мире и не доверяйтесь никому. Будьте готовы к тому времени, когда появится луна; я выйду из отеля инкогнито, возьму карету, и мы помчимся быстрее ветра в Ш.; я захвачу чернила и бумагу; мы напишем наши письма; но если вы меня любите, утешьтесь, призовите на помощь всю вашу добродетель и весь ваш ум… Будьте готовы с четырех часов; я буду ждать вас близ вашей улицы…»

Он был тогда чересчур молод — в восемнадцать лет кто не писал безумных писем! — опять улыбнется мой воображаемый оппонент.

А вот что пишет старый философ. Он не застал любимой женщины дома…

«Пишу не видя. Я пришел; хотел поцеловать у вас руку и удалиться. Придется, однако, удалиться без этой награды; но разве я уже не буду достаточно вознагражден, засвидетельствовав вам, как я вас люблю? Теперь девять часов; я пишу вам, что люблю вас. По крайней мере, я хочу это написать, но не уверен, послушно ли мне перо… Прощайте, моя София, прощайте. Ваше сердце, значит, не говорит вам, что я здесь? Первый раз я пишу в сумерках: это положение должно бы привести меня в очень нежное настроение. Но я чувствую лишь одно: я бы не ушел отсюда. Надежда увидеть вас удерживает меня здесь, и вот я продолжаю беседовать с вами, даже не зная, — выходят ли у меня буквы! Повсюду, где их не будет, — читайте, — я вас люблю».

Это писал пятидесятилетний Дидро…

«Что ж, — восемнадцатый век! — умели писать любовные письма», — милостиво уступит мой ироничный собеседник. Хорошо, перелистаем быстро сотни страниц, чтобы оказаться в конце более «холодного» и «рассудочного» XIX века.