Андре-Марсель Адамек - [Самая большая подводная лодка в мире] Страница 13

Завтрашний день обещал быть напряженным. Конвой только что оставил позади Кале, и вход на рейд предполагался в полуденный прилив. Это событие, которого он так ждал, не должно было быть испорчено встречей с незнакомцем. Он готов был выказать щедрость и старался прикинуть сумму, которую мог бы отстегнуть, чтобы купить молчание шантажиста. Но когда речь шла о Ким, цифры теряли всякое значение. Это открытие беспокоило его, раньше он всегда знал точную цену вещам.

Кое-как покончив с дневными делами, после полудня Пупаракис покинул свой кабинет и предпринял короткую инспекцию верфей. Прямо перед ним шел демонтаж нефтегруза в семь тысяч тонн, разрезанные трюмы которого были покрыты черноватой зловонной коркой. Чуть дальше курочили «Принцессу Эсмеральду». В фургоны антикваров грузили кресла, предметы из меди, люстры, вырванные из салонов теплохода.

С этими двумя объектами должны были закончить не позже чем через неделю. Тогда настанет черед «Саратова». Все бригады будут мобилизованы на расчленение самого длинного и самого тяжелого судна, когда-либо входившего в порт Сан-Франсуа-ле-Моля.

Не было еще и четырех часов, когда «ягуар» въехал в ворота виллы. Впервые Пупаракис возвращался так рано. Он спрашивал себя, чем Ким могла заниматься в послеполуденные часы. Скорее всего, слушала музыку или прокручивала на огромном экране одну из шестисот кассет видеотеки. Если, конечно, попросту не спала. Пришло время решительно с ней объясниться.

После неудавшейся попытки побега она казалась ласковой и совершенно покорной, словно хотела заслужить прощение. Он не знал, как себя с ней вести. Сегодня или никогда: он должен поставить вопрос ребром.

Подойдя к комнате в полуподвале, он тотчас заметил, что засов не задвинут. Он хотел войти, но дверь была заперта изнутри. Ключ, вставленный в замочную скважину, не позволял ему увидеть, что там происходит. Наклонившись, он прижался к ней ухом, но услышал только тихие звуки музыки. Он обуздал в себе желание замолотить в дверь и ждал, прислонившись спиной к стене. Холодок подвала леденил ему кровь.

Раздался сухой щелчок ключа, и из комнаты, неся поднос, загроможденный чайным прибором, вышел Аму. Заметив Пупаракиса, устроившего засаду в полутьме, он почтительно поклонился.

— Почему, черт побери, ты закрываешься с ней? — ревел Пупаракис.

— Мера предосторожности, хозяин.

— Тебе нужно столько времени, чтобы налить чай?

Он не стал дожидаться ответа и устремился в комнату. Ким сидела на краю постели с открытым журналом на коленях. Изящная фарфоровая чашка, которую она держала в руке, еще дымилась. Она выглядела как обычно, прическа в порядке, но покрывало на кровати было смято.

— Моя Надя, моя Ким! Простите меня, мне пришла в голову дурная мысль. Я подумал, что вы и Аму…

— О! Будьте так любезны, продолжайте!

Пупаракис заметил, что она пытается успокоить дыхание.

— Я подумал было, вы проявили к нему особое расположение. Это ведь глупо, да?

— Не так уж и глупо, по большому счету. Часы, проходящие в ожидании, столь длинны, что я вполне могла захотеть развлечься.

Пупаракис сел рядом с ней, взял ее за руку и заключил эту маленькую ручку в свои широкие как лопаты ладони.

— Если вы хотите, можете уйти хоть сейчас. Я не желаю больше держать вас здесь против вашей воли. Но если вы примете мое предложение, весь мир будет принадлежать вам. Как только мы поженимся, вы больше не будете жить здесь, это место вас недостойно. Вы будете проводить зимы на островах или в горах. У меня нет детей, вы станете моей единственной наследницей, и, уверяю вас, я не буду жить сто лет. Но вы можете переступить этот порог и бежать в поисках эфемерной свободы или вернуться к родителям. В передней будет лежать конверте небольшой суммой, которая пригодится вам, когда вы выйдете отсюда. Но если вы решите остаться, я клянусь вам, вы будете самой обеспеченной из женщин.

Он взял пустую чайную чашку и машинально вертел ее в руках.

— Не говоря о тех маленьких вольностях, которые мужчина моих лет должен уметь прощать своей юной спутнице. Мы будем прекрасно понимать друг друга, вот увидите.

— Я дам вам ответ через час, — сказала Ким.

Пупаракис покинул комнату, не добавив ни слова. Впервые он оставил дверь распахнутой. Кровь стучала у него в висках.

У подножия лестницы он встретил Аму, который невозмутимо стоял на страже.

— Следуй за мной! — приказал он.

Они поднялись наверх, вышли в парк и прошли по аллее до деревянной беседки, скрытой в листве. Пупаракис толкнул плечом низкую дверь. Он подобрал черенок лопаты, испытал его прочность, ударив им о ладонь, и повернулся к Аму.

— Слушай меня внимательно, Аму, и будь преданным своему хозяину. Если ты ее поцеловал, это будет стоить тебе пять ударов. Если ты ее гладил, это потянет на десять. Но если ты спал с ней, то цена — пятьдесят ударов. Сколько ударов я тебе должен?

— Шестьдесят пять, хозяин.

— Ты быстро считаешь. Становись на колени.

Аму упал на земляной пол и наклонился вперед.

Скрестив руки на пояснице и прижав локти к бокам, он напрягал мышцы спины, убежденный в том, что хозяин будет наносить удары по позвоночнику. Кроме того, он изо всех сил сжимал челюсти, чтобы не позволить вырваться ни одному крику. Но первый удар пришелся ему в ухо, и он увидел большую желтую луну, тысячей вспышек взорвавшуюся в окровавленном небе.

[7]

Около десяти часов утра вся компания собралась в доме по улице Салин. Жиль и Пеле стаскивали вниз инвалидное кресло, в то время как Тон и Буффало, сменяя друг друга, спускали по лестнице Макса.

Капитан с хмурым видом опустил Макса на сиденье. Он поинтересовался, что такого тот сказал Хлое, если она до сих пор никак не придет в себя.

— Ничего, кроме правды, — ответил Макс.

Тон рассказал ему, как, вернувшись накануне, она выставила за дверь клиентов, заперла террасу и закрыла ставни. И с тех пор не вставала с постели.

Макс согласился, чтобы его во второй половине дня отвезли в «Медузу». Он готов был попытаться объяснить Гулетте, что возродиться из пепла она сможет только запасясь мужеством и терпением.

Вшестером они двинулись по направлению к старому выложенному кирпичом причалу. На неровных камнях тротуара кресло нещадно трясло, поэтому пришлось толкать его по раскаленному асфальту. Буффало жевал жвачку, чтобы избавиться от горького привкуса кодеина. От движений челюстей кольца в его ноздрях плясали.

Вскоре они вышли к рейду. Гладкое маслянистое море расстилалось до горизонта. Прилив лениво накатывал на песок. Теперь, когда они двигались по ровному бетону причала, инвалидное кресло толкала Пиу. Невыносимо яркое солнце слепило глаза и жаркими вспышками полыхало на всем, что отражает свет: на хромированных деталях кресла, на очках Макса, на рукоятке ножа, который Буффало заткнул за ремень.

Они приближались к кирпичному причалу. Еще издали все узнали белый «ягуар», стоящий около заброшенного склада. Не отдавая себе в этом отчета, они замедлили шаг.

Пупаракис ожидал увидеть старую американскую машину, такси-развалюху, на худой конец бандитский автомобиль или человека-невидимку, прячущегося за темными стеклами очков. На кортеж, движущийся по причалу, он едва обратил внимание.

Флотилия уже отчетливо виднелась на горизонте. Можно было различить четыре маленьких вздыбленных судна и огромную рубку «Саратова», похожего издали на цилиндрический резервуар нефтеперерабатывающего завода.

Грек не испытывал радости, какой надеялся увенчать эту минуту. Вчерашние картины не шли у него из головы и приводили мысли в беспорядок.

Когда он вернулся в комнату Ким за ответом, она сказала, что пока останется с ним, но больше ничего не обещает, и поставила ряд условий. Во-первых, она не намерена была впредь мириться с тем, чтобы ее запирали, и желала свободно передвигаться по вилле и парку. Еще она требовала, чтобы после полудня Аму был целиком в ее распоряжении.

Он был так счастлив возможности оставить ее при себе, что безропотно принял все условия. Относительно Аму он сказал только, что она должна потерпеть несколько дней, так как мальчик уехал на выходные к своему дяде в Марсель. Затем он припал к телу Ким, еще разгоряченному послеполуденной любовью. Знаки этих тайных объятий причиняли ему страдания, мучительные до омерзения, и одновременно возбуждали его. Он видел Аму, возвышающегося над Ким, глубоко в нее проникающего, а потом Аму, лежащего ничком в сумраке беседки, с пригоршней земли во рту.

Никогда еще Пупаракис не овладевал Ким с таким неистовством. Он покинул ее на рассвете, разбитую, истерзанную, оставив все двери нараспашку. Ему казалось, что в его душе навсегда погасли последние проблески света.