Рустам Ибрагимбеков - Храм воздуха Страница 13

Гюля и Зина все еще пытались поднять Юсифа, когда появилась милиция…

Приступ усиливался. Несколько милиционеров с трудом удерживали корчащееся тело Юсифа, прижимая его к земле. Рядом на земле валялся «парабеллум».

Подогнали милицейский «газик». Зина, оставив Гюлю, растворилась в толпе окружавших их людей.

— Прошу, гражданка, — милицейский офицер повел Гюлю к машине. — Вы ему кем приходитесь?

— Я — его жена, — Гюля сделала попытку вырвать локоть из цепкой руки офицера. — Я без него никуда не поеду.

— Не волнуйтесь, его туда же привезут.

— Он раненый, — сказала Гюля, — фронтовик.

— Разберемся. Прошу вас…

Пришлось подчиниться. Уже садясь в машину, Гюля увидела в толпе Зину, подающую ей какие-то непонятные знаки.

— Что это у вас? — офицер разжал ладонь Гюли и взял смятый лист бумаги.

— Куда вы меня везете? — спросила Гюля.

— Не волнуйтесь. В дежурное отделение. Напишете, как все было, и отпустим.

«Я, Сеидрза Шукюров, признаюсь в том, что обманул Самеда Велиева, — читал офицер, напряженно вглядываясь в смятую бумажку. — Это я уговорил его взять вину на себя. На самом же деле хлеб украл я…»

Не понимая смысла читаемого офицером текста, Гюля старалась через заднее окно кабины увидеть Юсифа. И наконец ей это удалось — привстав и до боли вывернув шею, она убедилась, что он все еще лежит на том же месте, прижатый к земле усилиями нескольких милиционеров…

Гюля умерла в 1983 году, прожив тридцать пять лет после смерти Юсифа. (По приговору суда он получил десять лет, но скончался в лагере строгого режима под Иркутском от неожиданного открывшегося туберкулеза легких через год после рождения сына.)

В 1950 году Гюля вышла замуж за инженера-нефтяника, приехавшего в Кисловодск из Татарии. За короткий срок курортной путевки решительный нефтяник успел дать ей и сыну свою фамилию и увез их в Туймазы. (Фотограф Эдик с удовольствием вспоминал, как ему в течение одного дня удалось зарегистрировать брак Гюли и нефтяника; он помнил все подробности — и цвет бумаги, в которую был завернут флакон духов «Красная Москва», и робкое сопротивление миловидной заведующей, когда он совал духи в ящик её стола).

Из Туймазов пошедший на повышение нефтяник перевез свою новую семью в Тюмень.

Когда дом в Кисловодске был продан Амирусейну, сын Юсифа уже работал в Москве.

Я не стал раскрывать Михаилу Николаевичу Дозорцеву тайну его происхождения. В сутолоке посольского приема это было не очень уместно, да и вряд ли человеку, всю жизнь считавшему себя русским, приятно было бы узнать, что его отцом является погибший в лагерях азербайджанский уголовник. А вот судьба их дома в Кисловодске моего собеседника заинтересовала; мы обменялись визитками, я обещал в ближайшее время сообщить ему конкретные сведения о доме, а он — разыскать и прочитать письмо моего отца.

Амирусейн появился в Баку через пять лет после нашей поездки в Кисловодск. Его мучили боли в пояснице, он еле передвигался и называл свою болезнь странным словом «ишиас». Опять сработал мистический механизм случайных совпадений: с трудом добравшись до своих родственников, Амирусейн не застал их дома и наткнулся в коридоре на мою мать; он был так плох, что она повела его к нам, уложила на старый диван в столовой, и он пролежал на нем четыре месяца до самой своей смерти. (В больницу его не взяли — запущенный рак кишечника уже дал многочисленные метастазы в легкие, печень и позвоночник.)

До последней минуты Амирусейн не верил, что умирает; целуя руки моей маме, он непрерывно благодарил её за заботу и делился планами на будущее. Уже окончательно обессилевший и высохший, как мумия, он попросил позвать родственников и шепотом объявил, что дом в Кисловодске дарит моей маме.

После смерти было найдено его письменное завещание, где Амирусейн с бухгалтерской тщательностью распределил все, что накопил за свою долгую жизнь; имя моей матери в этом списке не значилось.

Воля умершего была выполнена в строгом соответствии со списком. И лишь вопрос дома в Кисловодске остался нерешенным. В завещании Амирусейн называл его «Храмом воздуха», и если бы не указанный адрес, можно было подумать, что речь идет об известном ресторане.

Узнав о завещании, мама отказалась от прав на дом, как бы он ни назывался. Но и родня Амирусейна особого интереса к нему не проявляла: чтобы продать этот «Храм воздуха» надо было поехать в Кисловодск, оформить наследство, заплатить государству налог. В результате «Храм воздуха» продолжал числиться за ушедшим в лучшие миры Амирусейном, изредка кто-то из родственников ездил в Кисловодск на месяц-другой и жил под присмотром фотографа Эдика, который все ещё был очень деятелен, хотя и сильно постарел. (По праздникам от Эдика приходили поздравительные открытки, в которых он сообщал о состоянии дома; после развала СССР связь с ним прервалась.)

Через несколько дней после разговора в посольстве я разыскал Эдика и получил от него полную информацию о доме. Стало ясно, что при согласии наследников Амирусейна, президенту «Сибойла» будет несложно переоформить «Храм воздуха» на свое имя. Помощник обещал довести мой разговор с Эдиком до сведения президента, а я попросил напомнить о письме моего отца. В ответ он буркнул что-то невнятное; я попытался переспросить его, но не успел — он уже дал отбой. Повесив трубку, я подошел к окну.

Весеннее солнце освобождало Москву от грязных снежных завалов вдоль тротуаров. Девушка, торгующая цветами в стеклянной будочке, поглядывала на наши окна — утром она заходила к сыну, принесла какую-то сушеную горную траву, рекомендованную знакомой знахаркой. Все, кто узнавал о болезни сына, пытались чем-то помочь. Последние месяцы большую часть времени он проводил в задумчивой неподвижности; обращенные внутрь глаза никого не видели, казалось, он вслушивается в то, что происходит в его организме. Но стоило кому-то к нему обратиться, как на алебастрово-белом лице появлялась приветливая, чуть виноватая улыбка.

Мне все труднее было, общаясь с ним, сохранять более-менее беззаботный тон. Но из-за страха потерять его навсегда я искал любой предлог, чтобы зайти в спальню, где он полуодетый лежал на заправленной постели. О возможной пересадке сердца я ему не говорил, но о знакомстве с Дозорцевым и переговорах по поводу дома в Кисловодске он знал.

Я присел на краешек кровати и, любуясь по-юношески чистыми линиями лица, начал рассказывать ему о том, как четырехлетним мальчиком он прохаживался по каменному забору дома в Кисловодске. Со стороны двора забор начинался с небольшой высоты, но потом нависал над глубоким рвом, заросшим крапивой. Я ставил его на забор и шел рядом; стоило мне отпустить его руку, как он в ужасе застывал на неровной каменной полосе шириной в тридцать сантиметров.

— Иди, — приказывал я ему, он косился на меня расширенными от страха глазами, но, подчинившись команде, шел дальше.

Однажды он спросил меня с трагической серьезностью:

— Папа ты, что — хочешь, чтобы у тебя не было сына?

На этом прогулки по забору закончились.

Сын хорошо помнил этот эпизод из своей жизни, но с удовольствием слушал меня. Я напомнил ему другой забавный случай: через несколько месяцев после переезда из Баку он пошел в детский сад и там какой-то хулиганистый мальчишка начал издеваться над ним из-за очков, одно стекло которых было заклеено. (В институте Гельмгольца мальчику было предписано носить такие очки, чтобы разработать глаз, который считался «ленивым» — зрачок его время от времени смещался к носу и не работал. Нам с большим трудом удалось уговорить его надеть эти очки, а тут ещё начались проблемы в детском саду). Конечно, я или жена могли пожаловаться заведующей, но как человек, выросший на окраине Баку, я считал это неправильным: пятилетний мальчик, даже если он очкарик, страдающий альтернирующим косоглазием, — будущий мужчина, и проблемы, возникающие между ним и его сверстниками, должен решать сам, без вмешательства родителей.

Мы жили тогда на Преображенке у моих друзей, и, укладывая его спать, я дал совет, как себя вести, если обидчик опять начнет приставать:

— Найди какой-нибудь камень или кирпич, — сказал я со спокойной деловитостью в голосе, — и если он к тебе полезет, скажи: «Отойди от меня или я дам тебе этим камнем по башке».

Мальчик бросил на меня свой косящий взгляд и тяжело вздохнул:

— Не поверит.

— Кто?

— Он не поверит, что я смогу его ударить.

— А ты скажи так, чтобы поверил.

Он закрыл глаза, и я понял, что мое предложение не принято.

За завтраком, когда дети вышли из-за стола, мать моего товарища, Ангелина Дмитриевна, наливая чай, сказала мне с искренним разочарованием:

— А я считала вас интеллигентным человеком. Чему вы учите мальчика?! Как можно?! Вы же журналист.