Сергей Саканский - Наблюдатели Страница 13

А Жан – интересно! – он догадался? Ведь я из кожи вон лезу, я стараюсь, будто умелая, опытная. А ведь многое – почти все, что мы с ним делаем, я делаю впервые в жизни… И в жопу тоже. Он ведь мне анальную целку сломал, мой Жан! На старости лет.

Моя нынешняя, реальная жизнь – это квартира вот эта, этот вид из окна на Перовский парк, этот профессор Микров, любитель и любимец всех курей мира…

Мы завтракали вкусно, и мне хотелось плакать от несправедливости, в которую меня ввергла жизнь: ну почему бы ему не сидеть здесь каждое утро, так заботливо и трогательно ухаживая за мной, подливая мне молочка, подкладывая салатика?

А потом мы поехали в лес…

Москва отлетела далеко назад, и мы неслись по пустому шоссе, затем свернули на проселок, оставили машину на опушке и углубились в царство огромных деревьев.

Я знаю, что деревьям, а не нам дано величье совершенной жизни…

Листва уже опала, покрыв землю влажным темно-коричневым ковром. Удивительной была тишина – это улетели птицы, оставив свой сказочный город до следующей весны. Мокрые стволы блестели на солнце. Неистово синее небо сияло среди черных ветвей.

Тут-то, у ствола березы, я и рассказала Жану все – про то, как Микров избил меня ногами, сделал мне сотрясение мозга, про то, как он обесплодил меня, и Жан немедленно понял и безоговорочно принял меня такой, какая я есть.

Вернувшись домой, я увидела пьяного Микрова: он сидел на табуретке в прихожей и тщетно пытался снять свой грязный ботинок. В его глазах была какая-то бешеная, совсем неуместная радость: как же, провел несколько часов с красивой молодой женщиной, подвел баланс в куриных накладных, обтяпал дело, единственное стоящее дело своей жизни, и то – с подсказки – чужой…

И нажрался на радостях, как всегда.

Я заперлась в ванной, расправив крылья под горячим душем, и внезапно меня вырвало какой-то желчью, будто бы это не он, а я нажралась сегодня его любимой водкой «Привет».

А ночью он снова избил меня…

54

История порнографии иллюстрирует историю человечества вообще: первое время это были целомудренные девушки в кружевных панталончиках, туманные, высокохудожественные ню… Затем вошли в моду подробности, втыкание и выворачивание наизнанку, групповые хитросплетения… Теперь снимают анальные акты, обливание мочой и калом, брызги спермой в лицо… Следующим этапом будет путешествие по внутренностям, насыщение окровавленной плотью…

Пожалуй, будет в моде такая картинка. Вот лежит роженица на операционном столе. Отец ребенка, по новой моде принимающий роды, дрочит над ее лицом, брызжа спермой в глаза роженицы. Из ее лона вылезает ребенок. Видно, что это девочка, у нее недетская похоть в глазах. А доктор, отбросив щипцы, дает этой девочке-младенцу в рот.

Но даже это не будет венцом человеческой цивилизации, ее нравственности и религии, этой умопомрачительной толерантности, этого шизофренического либерализма. Что-то будет еще: большее – чего я не в силах вообразить…

55

Не могу представить, что это произошло – только вчера и именно со мной. Это всегда было трудно представить: два человека, которые только что сидели за столом и беседовали, вдруг начинают совокупляться – один человек тычет в другого каким-то отростком, один человек у другого лижет и сосет органы, которые совмещают две столь не похожие друг на друга функции.

Верующие люди упорно не хотят замечать этого издевательства, этого, как принято в рекламных роликах – два в одном. Такое просто невозможно, будь человек действительно творением божьим. Именно это обстоятельство косвенно доказывает обратное, в противном случае, надо поставить вопрос: а кто такой этот Бог, если он допустил в собственном творении подобную мерзость?

Вообще, можно поставить вопрос шире: кто такой этот Бог, если он сотворил человека по своему образу и подобию? Неужели он сам так же слаб, лжив, низок и несовершенен, как человек?

56

Журчанье Франции и жажда жизни в имени твоем!

Лесных полян стеклянный обоюдоострый снежный звон…

Жирафы стройной изысканный ручной кинжал…

И росчерк ясный.

И обман.

57

Я отвлекся. Возможно, то, что произошло вчера, настолько непостижимо, что мозг отказывается воссоздать эти удивительные картины вчера.

Она отдалась – эта рыжая, на двадцать пять лет младше, Женечка…

Мои женщины сначала были гораздо старше меня, потом пошли, в основном, ровесницы, затем – младшие, на десять, от силы на пятнадцать лет, и вот теперь – почти совсем еще ребенок, Лолита, бутончик мой нераспущенный.

Попытаюсь представить, какими глазами она может смотреть на меня. А какими глазами смотрел я, когда меня, пятнадцатилетнего, соблазнила медсестра, которой было тогда… Сколько же ей тогда было? Теперь, она, наверное, уже истлела в земле, а прежде превратилась в сморщенную желтую старуху. Мне самому не так долго осталось до этой сморщенности, желтизны, смертельных пятен лентиго…

Итак… Начинаю думать о ней, вспоминать, что было вчера, но как бы падает в голове какой-то барьер, захлопывается черная дверь… Вообще, последнее время что-то происходит с моей головой, от спирта, наверно. То не могу вспомнить чье-то доброе имя, то забываю, что было час назад. Или это и есть первые визиты старости?

Вчера… Мы пили кофе, вернее, это я пил кофе, а себе она заварила чай. Жан уехал по срочным делам, мы остались вдвоем. Когда он выходил, я заметил, что он как-то нехорошо, со значением улыбается. Помню, мне стало тогда тоскливо от этой улыбки: она имела бы какой-то смысл, подумал я, будь мне хотя бы на десять лет меньше, и так же я оставался вдвоем в квартире с молодой, безумно красивой девушкой…

Мы занимались схемами, диаграммами, графиками… Я нюхал ее. Я чувствовал удивительное возбуждение, болезненную, мощную эрекцию.

Помню, в юности, когда еще в школе, в далеком и провинциальном Брянске, когда мы собирались, чтобы потанцевать… Точно такое же чувство.

Я был еще мальчиком, ночами я плохо спал, смертельно борясь с онанизмом и, надо заметить, успешно. Ценой моих побед над плотью было, однако, колоссальное дневное возбуждение, граничащее с безумием. Вероятно, такие как я, борцы, в конце концов, становятся насильниками и навсегда исчезают в концлагерях.

Я ловил любую возможность прикоснуться к девочке и, разумеется, очень любил танцевать. Мои родители даже опасались, что я стану балероном, то есть, поступлю в хореографическое училище, звездного успеха, конечно, не добьюсь, так и пропаду в столице под каким-нибудь московским забором, после долгих лет неудачничества, пьянства, содомического растления… Обо мне ходила слава самого лучшего танцора в городе, девушки охотно приглашали меня на белый танец, иной раз по двое с разных концов зала – они шли сквозь толпу, сияя, и вдруг, заметив друг друга, останавливались смущенно, и меня приглашала третья, внезапно вывернувшаяся из толпы…

Помню, я даже сунулся, маленький дурачок, в центральный дворец пионеров, где была балетная школа, и танцевал там, перед учителем, кружась и высоко вскидывая ноги на деревянном полу. И он послал меня на хер…

Потому что на самом деле я и вовсе не умел танцевать, а девочки наперебой приглашали меня – я гораздо позже это понял – из-за того лишь, что слишком бурная, слишком быстрая была у меня эрекция во время танца, не как у других мальчишек, которые по несколько раз в день усердно отбивали руками.

Представляю, как наши чистые девочки, наши брянские дурочки, действительно, невинные в физическом смысле, поскольку в те времена целколом порой затягивался лет до девятнадцати, как они шушукались, обсуждая меня по своим углам, и правда ли они так и говорили в те комсомольские времена: потанцуй вот с этим, у него всегда стоит? Нет, в чистые, светлые, комсомольские времена они говорили: вот с этим потанцуй, он очень хорошо танцует, он самый лучший в городе танцор… И вот уже слово танцевать меняет свое значение, как и другие тотемные глаголы – гулять, иметь, спать, дружить, любить, жить, и ясно, что потанцевать – это на глазах у сотни людей потереться о набрякший член незнакомца, невинно истекая слизью в черных комсомольских трусах…

58

Журчанье Франции и жажда жизни, страсть —Все в имени твоем!Лесных полян стеклянный снежный звон…Глаза оленя!Жирафы стройной рой ручной кинжал…И росчерк ясный.И обман.

59