Ричард Бротиган - Лужайкина месть Страница 13

Я — придворный поэт этих кинотеатров, но на фонд Гуггенхайма[35] не рассчитываю.

Однажды я пришел в кино в шесть часов вечера и вышел из него в час ночи. В семь я положил одну ногу на другую — в такой позе они оставались до десяти, и я ни разу не встал с места.

Иными словами, я не поклонник высокохудожественных фильмов. Мне наплевать на эстетическую щекотку в каком-нибудь изысканном кинотеатре, в окружении публики, облитой самоуверенными духами культуры. Я не могу себе этого позволить.

В прошлом месяце я сидел на Норт-Биче в киношке под названием «Времена», где крутят два фильма за семьдесят пять центов. Показывали мультик про цыпленка и пса.

Пес пытался уснуть, а цыпленок ему нее давал. За этим следовала череда приключений, которые всегда заканчиваются мультяшным бедламом.

Рядом со мной сидел человек.

Весь БЕЛЫЙБЕЛЫЙБЕЛЫЙ: толстый, лет пятидесяти, на голове как бы лысина, а на лице — полное отсутствие человеческих чувств.

Мешковатая одежда неопределенного покроя окутывала его, как знамена побежденной державы. Судя по внешности, всю жизнь по почте ему приходили только счета.

И в этот момент пес в мультике вдруг разразился огромнейшим зевком: цыпленок по-прежнему не давал ему спать, и не успел пес закрыть пасть, как человек со мной рядом тоже зевнул, и так они зевали вместе — пес в мультике и этот мужчина, живой человек, партнеры по Америке.

Она терпеть не может гостиничные номера. Это как в шекспировском сонете. В смысле — как женщина-дитя, такая себе Лолита. Форма — классическая:

а

б

а

б

в

г

в

г

Уильям Шекспир

1564–1616

д

е

д

е

ж

ж

Она терпеть не может гостиничные номера. На самом деле, ее достает утренний свет. Ей не нравится просыпаться в таком свете.

Утренний свет в номерах отелей всегда синтетический, резкий и чистый, точно горничная проникла в номер тихой мышкой-хлопотуньей, и свет возник, когда она застелила призрачные кровати странными простынями, что висели в самом воздухе.

Бывало, она лежала в постели и притворялась спящей, чтобы застать горничную, входящую со сложенной стопкой утреннего света на руках. Но поймать горничную не удалось ни разу, и она бросила это занятие.

Ее отец спит в соседней комнате с новой любовницей. Ее отец — знаменитый кинорежиссер, он приехал сюда рекламировать свою очередную картину.

В этот визит в Сан-Франциско он рекламирует фильм ужасов, который только что закончил снимать: «Нападение гигантских роз». Кино про сбрендившего садовника и плоды его рук из теплицы, где он экспериментировал с удобрениями.

Ей кажется, что розы-гиганты — тоска смертная.

— Они похожи на букетик тухлых валентинок, — сообщила она недавно отцу.

— А не пойти ли тебе на хер? — последовал ответ.

Сегодня он будет обедать с Пэйном Никербокером из «Кроникл», в конце дня у него интервью Эйхельбауму из «Экзаминера», а несколько дней спустя осточертевшую отцовскую брехню опубликуют все газеты.

Вчера вечером он снял апартаменты в «Фэйрмонте», а ей хотелось пожить в мотеле на Ломбарде.

— Ты спятила? Это же Сан-Франциско! — сказал он.

Мотели нравятся ей гораздо больше отелей, но она не знает, почему. Может быть, все дело в утреннем свете. В номерах мотелей свет более естественный. Не такой, словно его там постелила горничная.

Она выбралась из постели. Ей хотелось посмотреть, с кем спит отец. Такая у нее была игра. Ей нравилось, если она угадывала, хоть, ясное дело, игра и была дурацкой, потому что все женщины, с которыми отец ложился в постель, всегда были похожи на нее.

Интересно, где отец их выкапывает?

Некоторым из ее друзей, да и просто людям нравилось над этим подшучивать. Они говорили, что его любовницы и его дочь всегда похожи на сестер. Иногда ей казалось, что она — член странной и постоянно меняющейся семьи сестер.

Рост у нее — 5 футов 7 дюймов, прямые светлые волосы, что доходят чуть ли не до самой попы. Весит 113 фунтов. И очень синие глаза.

Ей пятнадцать лет, но это ничего не значит. Стоит только захотеть, и она будет выглядеть на сколько угодно — от тринадцати до тридцати пяти.

Иногда она намеренно делалась тридцатипятилетней — чтобы юноши чуть за двадцать тянулись к ней и считали ее опытной женщиной.

Роль блистательной, но увядающей тридцатипятилетней женщины удавалась ей великолепно: она насмотрелась на таких в Голливуде, Нью-Йорке, Париже, Риме, Лондоне и т. д.

У нее уже было три романа с двадцатилетними молодыми людьми, и ни один из них не заподозрил, что ей всего пятнадцать.

Такое у нее появилось маленькое хобби.

Она могла сочинить себе целую жизнь, и не одну: они выдвигались из нее, словно трубки сонного телескопа. Могла стать тридцатичетырехлетней матроной с тремя детьми в Глендэйле, замужем за евреем-стоматологом, а сейчас у нее просто романчик на стороне, в поисках утраченной юности; или же старой девой тридцати одного года, литературным редактором из Нью-Йорка, что пытается вывернуться из лап обезумевшей любовницы-лесбиянки, для чего ей нужен молодой человек, который спасет ее от этого извращения; или тридцатилетней разведенкой с неизлечимой, но привлекательной болезнью, которой нужен просто еще один шанс на романтическую встречу, пока не…

Это она обожала.

Она встала с постели и на цыпочках, без одежды прошла в гостиную, к двери отцовской спальни и остановилась, прислушиваясь, не проснулись ли они и не занимаются ли любовью.

Отец и его любовница спали крепким сном. Она ощущала это через дверь. В их спальне будто замерз кусок теплого пространства.

Она чуть приоткрыла дверь и в щелочку заметила светлые женские волосы, что переливались за край кровати, словно рукав желтой рубашки.

Она улыбнулась и закрыла дверь.

Здесь мы ее и оставим.

Мы уже кое-что знаем о ней.

А она знает нас вдоль и поперек.

а

б

а

б

в

г

в

г

Уильям Шекспир

1564–1616

д

е

д

е

ж

ж

Я это проделывал, когда мне было шестнадцать. Пятьдесят миль ехал под дождем стопом, чтобы поохотиться в последние часы уходящего дня. Я стоял на обочине с ружьем 30:30, вытянув руку без всякий задней мысли: я рассчитывал, что меня кто-нибудь подберет, и меня всегда подбирали.

— Куда едешь?

— Охотиться на оленей.

В Орегоне это кое-что да значило.

— Залезай.

Когда я вылез из машины на перевале, с неба лило, как из преисподней. Водитель никак не мог поверить. Я смотрел на лощину, наполовину заросшую деревьями, — она спускалась в долину, затянутую пеленой дождя.

Я понятия не имел, куда ведет эта долина. Я никогда здесь не был, и наплевать.

— Куда ты собрался? — спросил водитель, не в состоянии понять, как это я выхожу из машины под проливной дождь.

— Вон туда, вниз.

Когда он отъехал, я остался в горах один. Этого мне и хотелось. Я был водонепроницаем с головы до пят, а в кармане у меня лежали шоколадные батончики.

Я стал спускаться между деревьев, старясь спугнуть оленя из зарослей, но на самом деле, разницы никакой не было — встречу я его или нет.

Мне просто хотелось почувствовать охоту. Мысль о том, что где-то тут — олень, была так же приятна, как и сам олень где-то тут.

В кустах ничего не шевелилось. Я не видел ни единого оленьего следа — признаков птиц, кроликов или еще какого зверья тоже не наблюдалось.

Иногда я просто останавливался и стоял. С веток капало. Имелся только признак меня самого: один. Поэтому я съел шоколадку.

У меня не было представления о времени. Небо потемнело от зимнего дождя. Когда я вылез из машины, мне оставалась всего пара часов, и теперь я чувствовал, что они почти на исходе, и скоро наступит ночь.

Из зарослей я вышел на прогалину, утыканную пнями, и к трелевочной дороге, которая плавно спускалась в долину. Пни были свежими. Деревья свалили где-то в том же году. Может быть — весной. Дорога спускалась в долину.