Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя Страница 14

Став взрослым, как я жалел, что не учился в детстве музыке, рисунку, живописи, иностранным языкам. Ребенок, подросток все схватывает легко и удерживает в памяти прочно, на всю жизнь. А как я мог всему этому научиться? Мать — портниха, на ней вся семья: мы с сестрой, бабушка, больной туберкулезом дед. Как я уже писал, отец сгинул где-то в Сибири году в 37-м, 38-м. Он был донской казак. В этом была вся его вина, и одного этого хватило, чтобы стереть человека в лагерную пыль.

Мучительно завидую человеку, который может вдруг сесть за рояль и сбацать легкую мелодию, завидую тем, кто свободно чешет на иностранном (я-то взялся за языки, когда мне было под сорок, и больших успехов не достиг). Белой завистью завидовал художнику, стоящему за мольбертом, — какое, наверное, высокое наслаждение испытывает он, когда что-то получается!

Мне и самому всегда хотелось взять кисть и краски. Я как бы чувствовал уже, что это мое, что у меня есть к этому способности. Да все как-то не было повода, не подворачивался случай.

И вдруг такой случай подвернулся.

Это была весна 94-го, мне 58 лет. Сидели мы, пили чай в мастерской художника Шилова. Александр Руцкой (бывший вице-президент России, вчерашний узник, только что выпущенный из Лефортова), кинорежиссер Сергей Бондарчук, Саша Шилов и я. Первые трое были художниками. У Бондарчука живопись была сильнейшим увлечением, он тратил на «малевание» все свободное время, Руцкой в молодости увлекался и живописью, и ваянием, и архитектурой, про Шилова и говорить нечего.

С утра все трое собрались поехать на этюды.

— Стас, поехали с нами, — сказал Руцкой.

— А этюдник дадите?

Поехали мы на следующее утро к берегу Москвы-реки у Николиной Горы. Холод собачий. Выпили по рюмке. Руцкой выбрал пейзаж: холодные серые воды реки, песчаный обрыв на том берегу, село, церковь. Довольно банальный вид, небо — как портянка. Руцкой стал устанавливать этюдник. Я посмотрел, как он это делает, стал раскладывать свой, чуть не сломал. Потом он выдавил краски на палитру. «Ага, значит, вот в таком порядке», — я сделал то же самое.

Теперь пейзаж. «Нет, это я не осилю. Как передать стальную рябь воды? А небо? Ни одного голубого пятнышка». Решил я изобразить Руцкого. Не просто пейзаж, а фигура на первом плане, рисунок — это уже привычнее. Название придумалось сразу: «Узник на этюдах». Я уже упомянул, что бывшего вице-президента только что выпустили из тюремной камеры.

Выглянуло солнце. На деревьях заиграли тени. Подъехали Бондарчук с Шиловым. Сергей Федорович тут же набросился на пейзаж. Я и опомниться не успел, как этюд был готов. Бондарчук отошел на два шага, удовлетворенно посмотрел на него, сказал:

— Все. Можно нести на рынок.

Шилов долго стоял над работой Руцкого.

— Нет, Саша, это только подмалевок. Тебе надо приехать сюда еще раз, прописать детали, поработать над цветом.

Настала очередь моего творения. Учитель окинул его взглядом, удивленно посмотрел на меня.

— Ты раньше рисовал?

— Нет.

— Врешь.

— Рисовал, как все режиссеры. Но кисть держу в руках в первый раз.

— Врешь, Стас.

— Клянусь.

— Какие хорошие тени на деревьях.

Теперь-то я вижу, какие это тени. Не тени, а дупла, дыры. Но тогда мне казалось, что картинка получилась вполне…

Так я стал художником. Поехали мы с Шиловым на другой день в магазин, купили этюдник, краски, кисти, холсты, мастихины, уголь. Все лето я рисовал как проклятый. Такая это оказалась зараза — живопись. Ни читать, ни писать, ни смотреть телевизор не мог, с трудом дожидался рассвета и с головой — в работу. Учителя у меня не было, все постигал сам. Каждый день открывал Америку: смешаю голубой цвет с желтым — получился зеленый. Боже, какое счастье! Я и до сих пор не знаю, какие краски считаются теплыми, какие — холодными, в каком порядке их надо располагать на палитре. Ничего хорошего в этом, понятно, нет — азы надо зубрить наизусть, иначе всю жизнь будешь изобретать велосипед. Я не учился не от лени, думал — это мимолетное увлечение. А оказалось — на всю оставшуюся жизнь.

К концу этого лета я отправился в серьезное плавание. В прямом смысле. Поехали мы с друзьями вокруг Европы. На пароходе. Каждый день новая страна, новая столица. Жена с друзьями уходила в город, а я оставался на палубе и рисовал, скажем, вид Стокгольма. И так всю поездку.

Привез домой кучу этюдов, развесил на стенах, приходили гости, восхищались: «Смотри-ка! Как у настоящего мастера!» Мне и самому казалось, что я постиг кой-какие тайны живописи. И вот тут совершил непростительную глупость: стал дарить друзьям свои «произведения». Они висят у них на стенах, иной раз на почетном месте, приходят гости, среди них и художники, смотрят. Говорят про себя: «А это что за мазня!» И они правы. Теперь-то и я понимаю, что мазня. Стыд! Но что делать? Обратно не заберешь, не отдадут.

Прошло пять лет. Теперь я точно знаю: профессионального художника из меня не получится, тайны живописи мне не постигнуть. И слава богу. Зачем входить в чужой мир-лабиринт, когда ты и в своем мире, в своей профессии, ориентируешься весьма слабо. А есть еще один мир — это ты сам. Можешь ли ты с уверенностью сказать, что знаешь самого себя? Да ни в коем случае!

Человек — тайна. Даже для самого себя. Кто он? Каковы пределы его физических и умственных возможностей? На что он способен? Какими талантами наградил его Господь? Разгадывать эту тайну, познавать самого себя — веселое и полезное занятие. Теперь я знаю о себе больше, чем раньше. Мое увлечение пейзажной живописью приоткрыло мне глаза не только на окружающий мир, но и на самого себя. В первую очередь, на самого себя.

Черная кошка. Мое лучшее достижение в графике. Эту кошку в фильме «Место встречи изменить нельзя» я придумал и рисовал сам — углем на стене.

Записки советского читателя

Все помнят старый советский анекдот: чукчу принимают в Союз писателей, выясняется, что Толстого он не читал, Чехова, Гоголя тоже, вообще мало что читал.

— Чукча не читатель, — с гордостью объявляет чукча, — чукча — писатель!

Похоже, в нашем кинематографе пробил звездный час «чукчи-писателя».

Наши дети не читают давно. Это еще при советской власти началось. А уж теперь и подавно. Интернет, компьютерные игры, комиксы, телевизор… Увидеть сегодня ребенка с книгой в руках — большая редкость, уникальный кадр; хоть беги за фотоаппаратом.

А если в детстве ты не подружился с книгой, в юности читателем не станешь. В кинозалах большей частью сидят «нечитатели». Их не возбудишь остроумной вязью диалогов, им надо, чтобы на экране все время что-то двигалось, взрывалось, стреляло…

Но беда в том, что и в кинематографию, и в кинорежиссуру сегодня приходят «нечитатели». У них нет и не может быть литературного вкуса. А ведь в основе настоящего кинематографа лежит литература, полноценная драматургия. Что же может сочинить человек, не одолевший к двадцати пяти — тридцати годам целую библиотеку мировой литературы? Как может отличить макулатуру от настоящей драматургии режиссер, не выработавший в себе литературного вкуса?

Отсюда — то несвязное бормотание, которое мы слышим с экрана, ходульные персонажи — все на одно лицо; завязать интригу еще с грехом пополам могут, а развязать — не хватает ни сил, ни опыта. Затянуть сюжетный узел — могут, а распутать никак.

Явление типичное не только для русского кино, но и для сегодняшнего американского также, может быть, даже в большей степени. Там ведь тоже в кино работают «нечитатели».

Сильнейшее потрясение я испытал однажды в Вашингтоне. Студенты Джорджтаунского университета смотрели мой документальный фильм «Великая криминальная революция». Я фильм видел, поэтому провел время в баре в компании молодой аспирантки с кафедры литературы. Пили кофе, говорили об американской литературе; начали с детской…

Я смотрел на нее, как на некое чудо, выросшее в пустынях Техаса, — до ближайшей цивилизации (то есть бензоколонки) 200 миль. (Но нет, родилась в большом городе, училась в университете…)

О Фениморе Купере и Майн Риде она никогда не слышала, «Приключения Тома Сойера» видела в кино… Эдгар По?.. Что-то такое читала… Джек Лондон?.. «Знаю, конечно, но читать не довелось…» Стивенсон, Конан Дойль? «Видела, конечно. Обожаю Шерлока Холмса и его друга — как там его?..» Стендаль, Бальзак… Дюма? «Ну, кто же не знает «Трех мушкетеров» или «Графа Монте-Кристо»?» — «Так видели или читали?» — «Не помню».

Перешли к взрослой литературе. «А вот такого писателя — я его очень люблю, — Теодора Драйзера, вы читали?» Ощущение, что даже не слышала про такого…

Что же она читала? Фолкнер, Стейнбек, Марсель Пруст, Джойс, Генри Миллер…

Я тогда подумал: любой советский инженер знает американскую литературу лучше, чем она. И, уж конечно, читал и Майн Рида, и Джека Лондона, и Фолкнера со Стейнбеком…