Мартин Эмис - Лондонские поля Страница 14

— Что, мужик, пытаешься выгадать? — медлительно спросил он меня. Ему, по правде говоря, пришлось повторить это раз пять, прежде чем до меня дошло, о чем он, собственно. При этом на его смоленом лице не появилось ни малейшего признака нетерпения.

— Да я не пью, — заверил его я.

Это привело его в замешательство. Естественно, ведь воздержание от спиртных напитков, которому придается столь высокое значение в Америке, здесь никогда не воспринималось иначе как причуда.

— Честно, — добавил я. — Ведь я еврей…

Просто потрясно — сказать этакое в баре, полном черных! Попробуй-ка произнести это в Чикаго или Питсбурге. Попробуй-ка сказать это в Детройте.

— Мы помногу не пьем.

Постепенно, как будто бы кто-то поворачивал верньер, глаза Шекспира наполнились удовольствием — глаза, которые, казалось мне, были по крайней мере такими же малярийными и налитыми кровью, как мои собственные. Одно из затруднений, порождаемых моим состоянием: хоть оно и поощряет к спокойной жизни и благоразумным повадкам (или подталкивает к ним), из-за него я похож на Калигулу на исходе очень тяжелого года. Вид мой намекает на все эти виноградные грозди, рабынь и прочее; на прихотливые истязания и искусные пытки…

— Это, мужик, все в глазах, — сказал Шекспир. — Все в глазах.

И тут вошел он, Гай, — пышная грива светлых волос, долгополый плащ. Я проследил за тем, как он взял выпивку и устроился за пинбольным столом. Меня, хоть я и оставался вполне сдержан, просто восхищало то, насколько прозрачны все его помыслы, все душевные движения. Трепетная, вздрагивающая прозрачность! Затем я бочком подошел к нему, положил на стекло монетку (таков этикет, принятый в пинболе) и сказал:

— Давайте сыграем на пару.

В его лице: всплеск обыденного ужаса, затем открытость, затем удовольствие. Мое умение играть произвело на него впечатление: бесшумная пятерка, двойной щелчок, остановка на выступе и тому подобное. Так или иначе, а мы были почти что приятелями, поскольку оба грелись в лучах Китова покровительства. Кроме того, он был в совершенном отчаянии, как и многие из нас в эти дни. В современном городе, если человеку нечем заняться (и если он не разорен и не выброшен на улицу), трудно ожидать от него беззаботности. Мы вышли наружу вместе и немного прошлись по Портобелло-роуд, а потом — ну не прелесть ли эти англичане! — он пригласил меня к себе на чай.

Оказавшись внутри его огромного дома, я обнаружил дальнейшие пути для вторжения. Мне открылись береговые плацдармы и предмостные укрепления. Всполошенную его женушку Хоуп я вскорости нейтрализовал; я, возможно, поначалу представлялся ей куском дерьма, который Гай притащил домой из паба (на подошве своего башмака), но стоило нам немного поговорить о том, о сем, стоило обнаружить общих знакомых с Манхэттена, как она пришла в чувство. Я познакомился с ее младшей сестрой, Лиззибу, и присмотрелся к ней на предмет возможного содействия. Но, возможно, данное предположение с моей стороны несколько поспешно: она похожа на утку, не молода, и на лице у нее бессмысленное выражение, весьма и весьма многообещающее. Что до их приходящей служанки, Оксилиадоры, то тут я вообще не мешкал, сразу же ее наняв…

Мне в некотором роде ненавистно говорить об этом, но ключом ко всему был Марк Эспри. Все буквально наэлектризовались, стоило мне обмолвиться о том, что я имею отношение к этому великому человеку. Хоуп и Лиззибу видели самый последний его шедевр, поставленный на Уэст-Энде, «Кубок», который Эспри даже и сейчас сопровождает на Бродвее. Я скучно поинтересовался у Лиззибу, как он ей понравился, и та сказала:

— Да я просто-напросто плакала! Так оно и есть, плакала целых два раза.

Гай не был знаком с трудами Эспри, но сказал, обращаясь как бы к самому себе, в изумлении:

— Быть писателем! Просто сидеть за столом и делать то, что ты делаешь.

Я подавил настоятельное желание упомянуть и о своих двух книгах (ни одна из которых не нашла себе английского издателя. Впиши это в свои убытки. Да, это все еще ранит. Все еще неистово жжет).

Итак… одному писаке-неудачнику, как правило, встречается другой. Когда мы остались в кухне одни, Гай спросил меня, чем я занимаюсь, и я ему рассказал, всячески подчеркивая свои связи с различными литературными журналами и от начала до конца выдумав себе должность литературного консультанта, в каковой я якобы подвизаюсь в «Хорниг Ультрасон». Я могу сочинять — могу лгать. Почему же тогда я не могу сочинять?

— В самом деле? — сказал Гай. — Очень интересно.

Я направил на него что-то вроде волны внушения; собственно, я потирал под столом большим и указательным пальцами, когда он проговорил:

— Я тоже написал пару вещиц…

— Серьезно?

— Пару рассказиков. Вообще-то, это развернутые путевые заметки.

— Я был бы счастлив взглянуть на них, Гай. Безусловно.

— Да в них ничего особенного нет.

— Предоставьте мне судить об этом самому.

— Боюсь, они носят довольно-таки автобиографичный характер.

— Ах, это, — сказал я. — Это не беда. Насчет этого не беспокойтесь. А вот как насчет вчерашних дел… Кит отправился вслед за той девушкой?

— Да, — мгновенно ответил Гай. Мгновенно, ибо Николь уже захватила его мысли. А еще потому, что любовь передается со скоростью света. — Ничего такого не было. Он просто с ней поговорил.

— А мне Кит говорил другое, — сказал я.

— Что он сказал?

— Да это неважно, что он сказал. Гай, Кит любит приврать… Ну и что с того?

Чуть позже я на него посмотрел. Господи!

Я вроде вампира. Не могу войти, пока меня не попросят переступить через порог. Зато переступив, завязаю там без зазрения совести.

И возвращаюсь, когда мне только заблагорассудится.

Итак, теперь здесь возникла симметрия, которая не может не радовать. Все три персонажа предоставили мне что-то написанное ими. Буклет Кита, дневники Николь, сочинения Гая. Вещи, возникшие по разным причинам: один стремился к обогащению, вторая — к общению с собою, третий — к самовыражению. Одно было предложено добровольно, другое — брошено на произвол судьбы, третье — добыто льстивыми увещеваниями.

Документальные свидетельства… Не это ли пишу и я сам? Не документальное ли повествование? Что же до художественного таланта, до расцвечивания жизни своим воображением, то здесь победа за Николь. Она пишет лучше нас всех.

Мне надо попасть в их дома. Кит здесь будет юлить — как и в любой другой области. Вероятно, он — причем не без основания — стыдится своего жилища. У него, должно быть, существует насчет этого определенное правило — у Кита, с его упрямством, с его замысловатыми манерами, с его криминальным кодексом чести, с его неистовством и слезливой преданностью клану… Да, Кит, конечно же, станет юлить.

Насчет той, что обречена на убийство, у меня имеется смелый замысел. Это станет правдивым ходом, ведь я и сам должен получить правду. Гай в достаточной мере достоин доверия; нужно лишь делать поправку на его мечтательно завышенные оценки, на его выборочную слепоту. Но вот Кит — лгун, и все, что он мне скажет, мне придется проверять и дважды, и трижды. Мне нужна правда. Добиваться чего-то меньшего, чем правда, просто нет времени.

Мне надо проникнуть в их дома. Мне надо проникнуть в их головы. Мне надо проникнуть еще глубже — о да, как можно глубже.

Все мы знали погожие и ненастные дни, и это давало нам почувствовать, что значит жить на этой планете. Но недавние потрясения завели дело дальше. Они заставили нас почувствовать, что такое жить в солнечной системе, в галактике. Заставили нас почувствовать — и я с трудом удерживаю тошноту, когда пишу эти слова, — что значит жить во вселенной.

Особенно эти ветры. Они прорываются через этот город, они прорываются через весь этот остров — и как бы размягчают его, готовя к неизмеримо большему насилию. На прошлой неделе ветры убили девятнадцать человек — и тридцать три миллиона деревьев.

И сейчас, в сумерках, деревья за моим окном встряхивают кронами, как давным-давно в пульсирующем свете ночной жизни трясли своими шевелюрами танцоры диско.

Глава 4. Тупиковая улочка

— Мечтаю об этом. Заклинаю об этом. Молюсь об этом.

Толкнув дверь, Кит вышел из «Черного Креста» и приосанился, стоя на каменной ступеньке под вывеской «ТВ И ДАРТС». Глянул вправо, глянул влево; что-то пробормотал. Вот и она, тут как тут. Вот и Николь Сикс. Она выделялась, в точности как струйка черных чернил, на фоне разнообразного хлама и пастельных красок торговой улицы и не спеша брела вдоль прилавков, подходя то к одному, то к другому. Если бы Киту только пришло в голову, что Николь его ждет или же завлекает, что у нее есть определенные замыслы на его счет, он отказался бы от своей затеи. Но в той праздности, с которой она шла, в медлительных перемещениях центра тяжести под узкой черной юбкой, — во всем этом чувствовалось настойчивое приглашение. На какое-то мгновение у Кита возникло странное впечатление, будто Николь наблюдает за ним; это никак не могло быть правдой, потому что Кит сам наблюдал за Николь, а та не оборачивалась. Что-то тянуло его вперед. Она завлекает меня, подумал он, начиная следовать за ней. Красота — неимоверная, но и внушающая смутное чувство доступности: вот что, крайне приблизительно, сообщило Киту появление Николь в «Черном Кресте». Но он не знал природы, не знал сорта этой доступности. Горячая отрыжка ударила ему в глотку. Кит все выяснит.