Анна Гавальда - Ян Страница 14

Я знаю, мои родители не такие образованные, как твои. Они не столь умны, не столь красивы, не столь интересны. И дома у нас тесновато, полно кружевных салфеток и букетов засохших цветов, но понимаешь, это то же самое, что с орфографическими ошибками… Это ничего не говорит о них. Во всяком случае ничего важного. Понятно, что все эти вышивки, автофургон в глубине сада, венецианские маски демонстрируют нам их дурновкусие, но это все ничего не говорит о том, какие они на самом деле. Ничего не говорит об их терпимости и доброте. Да, моя мать не такая шикарная, как твоя, да, она не знает Гленна Гульда[63], да, она вечно путает Моне с Мане[64] и боится водить машину в Париже, но когда ты снизошла до того, чтобы приехать к ней в гости, она, Мелани, сходила в парикмахерскую, чтобы тебя уважить. Не знаю, заметила ли ты, как она готовилась к твоему приезду, но я, я это заметил, и каждый раз я… каждый раз мне… не знаю… у меня от этого сердце сжималось. То, как она старалась тебе угодить, потому что ты стройна и элегантна и ее сын любит тебя, и… и все это глупо, но это создавало тебе некую ауру… Она никогда не ходит в парикмахерскую, чтоб порадовать моего отца, но ради тебя, чтобы засвидетельствовать тебе свое почтение, да, ради тебя она старалась выглядеть хорошо… Ты даже не представляешь, насколько это все трогает мою душу. Твою нет? Ты-то у нас ешь, поджав губки, и задираешь нос всякий раз, как твой высококультурный взгляд падает на их безделушки из ракушек или на тома Универсальной энциклопедии, выстроенные по порядку и ни разу не читанные, но знаешь, я… когда я был маленьким… я никогда не видел, чтобы моя мать развлекалась или ходила с подружками по бутикам, потому что мои дедушка с бабушкой жили с нами и мама все время о них заботилась. А потом, когда ей больше не надо было приводить их в порядок, стричь им ногти и волосы, занимать их чисткой картошки, фасоли и уж не знаю чем еще, поддерживая в них веру в то, что они по-прежнему нужны, так вот когда ей больше не надо было беспокоиться на их счет, поскольку они наконец упокоились на кладбище, — оп! — и подоспели детки моей сестры. И знаешь что? Я никогда не слышал, чтобы она жаловалась. Никогда. Она всегда выглядела веселой. Ты представляешь, каково это?

Никогда не унывать… Ты представляешь, какой силой и мужеством надо обладать, чтобы никогда в жизни не падать духом? Черт побери, да именно это и есть высший пилотаж! Открою тебе один секрет, Мелани: между жизнерадостностью моей матери и „Гольдберг-вариациями“ Гульда для меня нет никакой разницы. Это один и тот же уровень гениальности. И вот эта женщина, несравненная, достойнейшая из достойных, каждый раз, когда мне звонит, она спрашивает меня, как у тебя дела, и… и знаешь, я иногда… Иногда, прежде чем попрощаться, я говорю ей, что „Мелани передает тебе привет“ или „Вам привет от Мелани“, и… уф… я не хочу больше врать, вот и все».

СТОП (красная кнопка).

Глубокий выдох…

Выныриваю из воды и трясу головой, как красавец-спортсмен в олимпийском бассейне.

Ну что? Я сделал это, ведь так?

Где же наши маленькие воображалы из пляжного клуба «Балу»? Они еще здесь? Они хотя бы видели, как я проплыл?

Тоже мне подвиг…

Я перематываю немного назад, чтобы убедиться в том, что мой дья-дья-дья-дьявольский план сработал, включаю кассету, и что же я слышу? Гнусавый голосок вещает мне об автофургоне…

О боже. Я немедленно выключаю запись.

Это удручающе.

Я удручен.

О-ля-ля… Как же сложно быть собой, когда ты сам себя не вдохновляешь. Как же это тяжело…

На часах четверть четвертого. Мне нужен еще один кофе.

Я споласкиваю чашку, поднимаю голову и вдруг вижу свое отражение, вот же оно, я его вижу…

Вглядываюсь в него.

Думаю об Исааке, об Алис, о Габриэль, о Шуберте, о Софи Лорен, о заднице Жаклин и об ее стене утешения.

Думаю о Праведниках и о своих родителях.

Думаю о своей работе, о жизни, о талонах на питание, о комфорте, о страховке, об обязательствах как таковых, о моем собственном понимании обязательств, о деньгах, о прибыле, о баблосе, о заработке, о моих привилегиях, о моих коллегах и о моем начальнике, об их обещаниях и о моем бессрочном контракте.

Бессрочный… И как это столь неконкретное слово обрело столь большое значение?

Как?

Потом я перевожу взгляд на эту игрушку, лежащую на столе, превратившуюся в бомбу замедленного действия, и снова опускаю голову.

Мне не хочется причинять боль Мелани.

Я уже не настолько ее люблю, чтобы продолжать ломать комедию, прикидываясь будто мы влюбленная пара, но я слишком сильно люблю людей, чтобы обижать кого бы то ни было, пусть даже речь идет о том или о той, кто скальпирует мои фильмы, мои десерты и мое детство.

Да. Даже ее.

Как же сложно быть жестоким, когда ты добрый. Как же сложно кого-то бросить. Как же сложно собраться как следует, настроиться и дать самому себе однозначную установку, когда авторитарность вызывает отвращение.

Как же сложно отнестись к самому себе настолько серьезно, чтобы в одностороннем порядке принять решение, которое изменит жизнь другого человека, и как же это пафосно — говорить об «одностороннем порядке» в двадцать шесть лет, сидя на кухне в маленькой буржуазной квартирке двоюродной бабушки своей подруги, которой нет дома в три часа ночи, потому что она на работе.

Ладно.

Что-то я слегка раскис…

Что я делаю?

Что я делаю со своей жизнью?

Что я делаю со своими Вуф-Хуфами?

Ох, бляха-муха… Как же меня все это затрахало.

Ну вот, еще и ругаться начинаю.

Черт подери… Это меня раздражает.

Подытожим: все, что нужно, — это быть эгоистом. Хотя бы немножко. В противном случае ты и не живешь по-настоящему, а в конце все равно умираешь.

Вот так…

Давай, мой мальчик. Смелей. Вперед и с песней.

Если ты не можешь решиться на это ради себя, решайся ради своих чизкейков.

О’кей, но есть еще один очень глупый вопрос: как стать эгоистом, когда ты таковым не являешься? Когда ты вырос в таком мире, где другие всегда считались важнее тебя? Да еще и перед лицом океана? Надо как-то себя заставить? Сколько я ни стараюсь изо всех сил уцепиться за это понятие: Я, Я, Я, Мое эго, Моя жизнь, Мое счастье, Мое гнездо — у меня не получается его нащупать. Оно мне не интересно. Все равно что в детстве, кружась на карусели, ловить за хвост Микки Мауса: я, конечно, руки-то тянул, чтобы маму не расстраивать, но на самом деле вовсе не хотел его ловить. Он мне казался отвратительным.

Опустив голову, сжав зубы, ссутулившись, скрестив руки на груди, я размышляю.

Я целиком и полностью погружен в себя, снаружи ничто меня не отвлекает, я слышу, как бьется мое сердце, дышу медленно и борюсь с усталостью и самодовольством, без которых, конечно, на этом смехотворном заседании не обойтись.

Я думаю.

Думаю об Исааке.

На мой взгляд, только он, Исаак Моиз, сможет переправить меня на другой берег. Я вспоминаю его лицо, его рассказы, молчание, взгляды, его дикое ржание и смешки невинной девицы, его коварство, эгоизм, великодушие и этот его приход под дебильным предлогом вручения мне этикетки, и то, как он схватил меня за руку в тот момент, когда я действительно в этом нуждался.

Вспоминаю его слова о добродушии и тон, которым он их сказал. Его мягкость… мягкость и жесткость… изо всех сил цепляюсь за это воспоминание.

Держусь за него, потому что это единственное мое убеждение, которое все еще не погрязло в дерьме. Да, это так, я добродушен.

И именно поэтому в конце концов я распрямляюсь, перестаю мучить самого себя, в последний раз нажимаю на синюю кнопку, а потом убираю магнитофончик Мизии в низ холодильника.

Чтоб Мелани не пришлось сталкиваться с моей подростковой музыкой в довершении к моей слабохарактерности. Чтобы избавить ее от моего Paradise Circus и моей Unfinished Sympathy[65].

Пока на старую кассету записывалось звучание холода, я занялся сбором вещей.

Дорожная сумка готова. Чистое белье, грязное белье, обувь, бритвенный станок, книги, ноутбук, колонки, вот и все.

Это о том, что у нелюбви к себя тоже есть свои преимущества…

Достаю магнитофон из холодильника и наконец нажимаю на кнопку ВЫНУТЬ.

Крышка открывается с железным скрежетом. Хрясть. И оковы пали.

Я пишу на кассете имя Мелани и кладу ее ей на подушку.

Ох, хотя нет… Лучше на кухонный стол.

Пусть из меня не получилось героя, все же стоит вести себя достойно.

Оставляю ключи, захлопываю дверь и поднимаюсь на пятый этаж.

Ставлю свое барахло на пол, застегиваю куртку, достаю перчатки, сажусь и прислоняюсь к своей стене.