Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай Страница 14

Ты согласна на такое предложение, или мне лучше всё же пока сидеть тихо и ждать твоих действий, Шуринька?

Зная тебя в предварительном порядке, думаю, что согласна. Сидеть без умственной и физической нагрузки последнее дело. Буду, наверно, предлагать свои знания в различные близлежащие конторы, у нас тут много сидят разных. Но там от и до, по часам, с одним выходным. А ведь ты всегда была сторонник свободного труда, в особенности женского, об этом все знают. Чего же мама тогда вкалывала по две смены и в итоге этого обстоятельства оказалась за решёткой, а, бабушка?

Будем обмозговывать это дело с Пашей, он дурного не посоветует.

Есть ещё одна затыка, которую придётся теперь разрешать. Он ведь до сих пор так и живёт у нас без прописки. Уже приходили два раза, проверяли жилсостав. Сказали маме, или расписывайтесь со своим сожителем, или же пускай он съезжает отсюда к месту постоянного адреса, а нарушений паспортного режима никому не дозволено совершать, даже несмотря что с медалью, что без ноги и что воевал.

Она каждый раз кивала, соглашалась и потом на Пашу голодным волком смотрела — хочет он такого с ней или не хочет. А я кишками чувствую всеми, что он к маме относится хорошо, по-человечески, с теплотой и заботой по возможности, но чтоб сказать ей, вот, мол, тебе моя единственная здоровая рука и моё же в придачу сердце на одной ноге, — не говорит. Выжидает последней крайности, развития самых непреодолимых причин, когда будет деваться совсем уж некуда, когда прижмут к стене и вынудят определиться с выбором дальнейшего принципа жизни и любви.

И ни при чём тут их не остывающая с годами ночная близость за шкафом, и охи-ахи эти предутренние тоже не имеют главной роли, и ни девять лет разницы по годам, и ни общее питание на наших метрах уворованной с галошки сырно-колбасной нарезкой и говяжьей мякотью для изначально столовских котлет. Всё это вторичное оказалось на проверку, не насквозь, не через сердечный бой ударами на вдох-выдох, бухающий по грудине так, что штормит в голове и в позвоночнике. А слёзы, что бывали то так, то сяк, — тоже не солёные, не едкие, не кислые, не душой давленные, а рассудком, прикидкой, моментом памяти, минуткой жалости, секундой боли.

Шуринька, скажи, ты видишь, как мы увязли в непонятке этой?

Скоро Паша вернётся, он пошёл пройтись по первому солнышку, с палочкой, чтобы ногу не так страшно нагружать протезную: сказал, хочет этим путешествием на люди оживить себя изнутри, а то он всё больше не на воздухе, а в запертой со всех сторон аудитории и на конюшне нашей затхлой. Он и на демонстрации первомайские ходит, хотя и не любит и не признаёт, когда празднуют не по делу, без народной к тому воли, выстраданной и настоящей. Ты извини, что я с тобой так, по-простому, про его принципы разные. Но ему можно, он заслужил боями и потерянными под Прагой органами конечностей.

Говорит про праздник труда, — но только между нами, да? — что вышли в этот день на улицу несколько выпивших сверх дозволенного мясников и начали буянить в американском городе Чикаго, а тамошние полицейские вежливо их под руки — и в комендатуру районную, успокаивать и приводить в себя.

И привели. А после по домам отпустили.

Вот, оказывается, и весь Первомай откуда появился. А у нас в уди-уди по всем площадям снова гудеть станут скоро, Левитан по всем радио лозунгами и призывами выкрикивать станет так, что вздрагиваешь от него, шарики надуют всеми цветами радуги, колбасой и круглые, марципанами будут торговать по цене выше магазинной. Я-то не против, да и сам он тоже, но говорит, что любая имитация, даже самого малого, рано или поздно приводит к разрушению большого и великого. Особенно в художественной области и в области души человека, если он не дурак и не подлец.

Веришь, нет, но при маме он про всякие такие вещи со мной не разговаривал, а уж с ней самой тем более. Она возвращалась измотанная, потом ели и спать шли, когда утром на работу, в те дни. А в выходной уборка жилых метров и общая часть, в очередь, коммунальная, конюшенная.

Короче, придёт сейчас и станем с ним решать про меня, так договорились ещё вчера. А к маме, сказали нам, пока нельзя, она до свидания ни до какого не дослужилась ещё, да и не близко располагается вообще-то по отбытию своему, в Караганду её услали, это ужас как далеко от нас, просто невероятно, да? За сметану какую-то и бутерброды.

Ты, кстати, была на каторге царской, всё собиралась тебя спросить? Ты не там, случайно, с Иосифом Виссарионовичем познакомилась, если была? Говорят, что это не революционер, если он не посетил какую-нибудь каторгу или тюрьму. А он ведь отбывал, был каторжанин настоящий, а Ленин всего лишь пожил немного в Шушенском и писал прокламации непосредственно оттуда сюда.

Ты в курсе?

А с деньгами у нас труба. Тоже будем решать про это. Маме тут на днях собрали посылку, это вроде бы разрешается, но зато деньги почти закончились. Теперь Паша в две смены пойдёт, как мама ходила, но только не пересортицу делать, а недвижимо сидеть или полулежать, к примеру, меняя позы по заданию профессора или учителя. Как говорится, это другое, а то другое. А это, знаешь, какой труд — врагу не позавидуешь, но зато благородный и художественно оправданный.

Всё, сворачиваюсь, скоро он уже придёт, пошла кипятить макароны.

По-прежнему твоя любящая внучка, которая так же крепко, как и раньше, с тобой обнимается и целует искренне и по-родственному, и так же горячо, как всегда, ждёт от тебя скорейшего ответа.

P.S. Нет, макароны после, а сейчас пойду брошу просто в ящик, больше не знаю, как поступить с ним, Паши, видно, не дождусь, как всё просто горит во мне поскорей дать тебе знать про наши дела. А напишу так: «Москва, Коллонтай Александре Михайловне, деятелю партии и международного движения за права трудящихся и революции». Надеюсь, доберётся до тебя, а как иначе-то, бабушка, — не такое добиралось ещё.

7 января, 1955

Шуринька, бабушка, любимая и дорогая!

Когда я в последний раз говорила, что обижусь, то наврала тебе, если честно. Не было опять письма от тебя никакого, хотя уже два года с небольшим минуло от того последнего числа, но, знаешь, я всё равно на тебя не обижаюсь, потому что доподлинно не знаю, как ты себя чувствуешь по здоровью и можешь ли вообще писать рукой, а не только читать. Помню прекрасно, что тебе уже восемьдесят третий годик, а это всё же немало, хотя все революционеры, как известно, жили всегда долго и счастливо, если не умирали на каторге или в застенке.

Хочу тебе сказать, что даже если я буду располагать не подлежащими сомнению сведениями, что ты читаешь про меня и про нашу жизнь в моих к тебе посланиях, то уже один только этот приятный факт заставит меня испытать радость и гордость от нашей родственной цепочки, которая не порвалась за такое протяжённое время переписки.

Теперь о новостях, потому что они есть, и внушительные. Можно сказать даже, что они будут для тебя удивительными и просто невероятными.

Их две, главные.

Нет, три. Последняя — про маму. С неё и начну.

Она по-прежнему отбывает наказание в карагандинской зоне колонии режима для преступников по статьям о хищениях и пересортице. Мы с Пашей помним всегда о ней и любим её, как родного человека и как мать. Четыре посылки отправили, больше нельзя, и ни одна не вернулась обратно. Хотя, если посмотреть на это рассудительно, то ведь твои письма тоже никогда не возвращаются, а мы бросали их не на один только адрес, а на многие, как мама ещё объясняла. Как же это?

Я так понимаю, что, учитывая твою нестандартную личность, твои заслуги и, главное дело, нашу громкую фамилию, эти письма всё равно тебя находили и вручались. Взять, к примеру, то, как раньше многие граждане писали просто, без затей: «Москва, Кремль, Сталину». И этого вполне хватало, чтобы Иосиф Виссарионович всё получал и вовремя реагировал. Помнишь историю про Растрелли? Там конец у неё не весёлый, конечно, ни для кого, но я же не про это сейчас, а про сам факт нахождения адресата и вручения ему почтового отправления.

Писем от мамы за всё время было штук шесть, не больше. И наших столько же, в ответ — на ответ. Там какие-то куски всё время как будто залиты чернилами, а остальное, что видно, то ничего всё, терпимо. Я имею в виду, про жизнь за колючей проволокой, про колониальный труд её, про брезентовую одежду и рукавицы, которые мама строчит и шьёт вместе с другими заключёнными работницами. Паша говорит, что так работает тюремная цензура, которая сидит и вымарывает особо неприятные факторы про закрытую для посторонних глаз тематику жизни.

Тебе в такое верится?

Мне не очень что-то. Просто мама всегда была довольно неряхой, хотя в целом любила чистоту и порядок на наших метрах. Но то другое, а это другое.

Как это? Ты лично можешь себе представить такое, чтобы сидела цензура эта, прочитывала каждое письмо и поливала чернилами на то место, где написано, что кормят, например, так себе? Или что зябнут. Или ж издеваются друг над дружкой свыше всякой меры. Я в это не верю и так Паше и говорю. А он только горько насмешничает и прижимает меня к себе. Но об этом потом, чуть позже.