Александр Мелихов - Роман с простатитом Страница 14

Почему им никогда передо мной не стыдно? Они хоть когда-нибудь хоть что-нибудь должны?!.

– За полтора куска, – аппетитно выговаривал наливной козырек губы, под которой, плотоядной, вовсе исчезала нижняя. – Поднялся на стольник, на стольничек, на стошку, на кусяру…

Вскрикнула и прогрохотала с подвывом встречная электричка. Уже в пригородных поездах исчезают вкрапления интеллигентных лиц: взгляни в окно – и сразу поймешь, что еще немного – и всю геометрию и ажурность занесет щебенкой, затянет бурьяном “просто жизни”, ползучим Хаосом, через который мы прокладываем муравьиные тропки предсказуемости. Но… предсказуемость и простота – разве это не одно и то же? Неужели я страшусь одновременно и порядка, и беспорядка?..

Мимо гремели заводы и пашни, от стертого до неразличимости ампира Дворцов культуры лучами разбегались улицы со страшными именами: ул. Труда, ул. Пролетарская… С какого же седьмого дна рвется на штурм вольных прихотей алчная похоть обожествлять самое скучное и тягостное, что только есть на свете? Улица

Скуки, проспект Забот, площадь Нужды… Нет-нет, успокойтесь, я не смею даже помыслить, что я лучше самого наипростейшего из простых и честных тружеников, ради бога – я в тысячу раз хуже, но мне душно, тесно, рвотно, выпустите меня отсюда, выпустите, выпустите, выпустите!..

Но куда? Простота по всей Галактике сражается за свое достоинство, готовясь поглотить чудом выбившиеся из-под нее причудливые рифы человеческого – отовсюду наползают марксизмы, фрейдизмы, биологизмы, утилитаризмы: “Мир – это труд!”, “Мир – это трах!”, “Мир – это торг!”, “Мир – это страх!”, “Мир – это война!”, и юркнуть можно было только в книгу – единственный предмет, замечавший во мне душу, дар творить мысли и образы.

Вынырнув из безбрежности скафандра в тесноту вселенной, я обомлел: да уж не спятил ли я – с липучего столика сверлил меня глазом строгий попугай. Эта шуточка Хаоса, возможно, и показалась бы мне забавной, если бы в тот миг не продирался мимо наш проводник. Он тоже был не виноват, что у него оттопыренный зад, рыкающая глотка, развешенные губы, – но почему настоящий человек оставил их в лесу, откуда его предки выбрались – ну не может же быть, чтобы только ради жратвы и безопасности! Но этот скот тоже не был животным: его губы, брюхо, ягодицы – все это были знаки: не желаю ради вас ну вот ни на столечко потрудиться, чтобы подобрать свои оладьи, не притиснуть ребрами к переборке замешкавшегося, не протереть задницей физиономии рассеянных.

Промолотила по башке еще одна электричка – и до меня внезапно дошло, что, покинув зону их досягаемости, я попадаю в сельву полной непредсказуемости. Но когда я глянул на насыпь сквозь ржавую вязь ступенек, оказалось, что щебень с бурьяном расчерчены скоростью в рыжую и зеленую продольную миллиметровку.

И сколько орудий убийства просыпалось здесь из дырявых карманов позевывающего Хаоса… Труба, пулеметным гнездом нацелившаяся тебе в лоб, шпала, уже перешибленная лбом твоего предшественника, кирпичный бой, железный лом – мементо

Механку!.. Мелькнула полоска воды, затянутая тиной, как патиной, взорвался и замахал перед носом огромными руками мост-Бриарей – а поезд вновь начал поддавать да поддавать… Промчались белые пенки на зелени – выводок какой-то кашки…

– А ну, быро закрыл дверь! – даже сквозь гром колес я расслышал этот рыгающий рык. Сзади надвигалось скотство, а впереди была всего лишь увлекшаяся гонками невинная материя, лишенная злобы и бесстыдства. Я изо всех сил оттолкнулся против движения.

Взбудораженным слоновьим стадом, искупавшимся в зеленке, на меня летели заросли лопухов. Земля одичало метнулась из-под ног – на третьем безнадежном топе я уже летел носом и – среди зеленых граммофонных ушей увидел – завершающим гэгом – зеленое зевло чугунной мусорной урны, наклонившейся подобно мортире, готовясь принять вместо ядра мою дурную голову. И – как всегда, когда мне не мешал ум – я сработал безошибочно: чудом успел выметнуть перед собой свой рюкзачок и впилился лбом в чугунную витую окантовку сквозь так и не початый ватник, рубашку, трусы, полотенце…

Затрещала не голова, а шея. Я поднялся, отчистился от размозженной зелени и поплелся на ближайшую станцию.

Мама всегда очень скучала во время моих географических прорывов.

Но, едва разглядевши меня в мертвенно-синем свете лестничной площадки (такими лампочками брезговали даже воришки), она, вопреки обыкновению, не только не бросилась мне на еле ворочающуюся шею, но чуть ли не принялась гнать меня взашей: почуяла, какая тьма на нас надвигается, если уж я прервал свой долгожданный свободный полет.

Но я намертво вцепился ей в юбку и больше уже не выпускал.

Все строится и строится вечный БАМ. Я никогда не езжу на наших необузданных трамавтоллейбусах (травматоллейбусах), этих прислужниках Хаоса, – лучше шагать по-суворовски под дождем и снегом из года определяющего в год решающий, не заметив завершающего, чем корчиться на затоптанном рубчатом полу, колотясь головой об утопленные в грязи болты, когда трамвай, утепленный лишь барашком инея на стеклах, выныривает из сияющей как дура осенней измороси и, впустив нас, осчастливленных, в свое промерзлое нутро, дожидается, покуда мы продырявим свои проездные талоны, чтобы затем злорадно объявить, что он направляется в парк, – нашим бы детям проводить столько времени в парках!

Не то что жить – даже рассказывать тошно. Высылают Солженицына.

Горит огнем Олимпиада. Меня используют на легких работах

(стиральная машина “Вятка”, холодильник “Минск-13”). Зато для души я подыскал на диво умиротворяющее занятие: складывать лежачую Вавилонскую башню – сменить гордыню вертикали на безопасность горизонтали. И теперь даже босс признает, что я уже наложил на докторскую. Но меня не выманить из норки, где я хоть на грош, да сам себе хозяин!

Тянется без конца и начала война во Вьетнаме.

Когда ломота черной дыры за костяным желобком, составленным из пригоршни собачьих косточек, выходит за пределы привычного, я растапливаю вечную мерзлоту в груди, поднося под нее горячую боль в солнечном сплетении: вспоминаю дочку. Иногда хватает до вечера – пока не увижу ее въяве и сострадание не съежится под вспышкой раздражения и обиды.

Открывают пси-бемоль-мезон. На первый план выдвигается еще одна каверза железной (каменной, дубовой) Необходимости – необходимость получать зарплату. Канцелярские уполномоченные мировой бессмыслицы складывают нас вдвое, втрое, плетут из нас шевелящиеся кренделя – но почему все вплетаются в крендель кучками, а я изображаю глубокомысленное чтение в одиночку? Ведь умные уважают меня за то, что я умный, деловые – за то, что не деловой, в обращенных ко мне женских улыбках то и дело вспыхивает нечто гораздо большее, чем простая любезность, но – не надо шить из радуги одеяло – начнется гинекология, претензии

(“борьба за интересы”)…

Минуя пятилетку качества, мы обмениваемся с ученым секретарем полуулыбками посвященных: наш неудачный трах мы в конце концов разрешили в комическом ключе. Упрашивая меня поделиться Чем-то, она смотрела сквозь очки (минус шесть) сильно уменьшенными глазами раненой лани. Она была бы красива, будь она мужчиной. Но мне полагалось восхищаться еще и ее докторской диссертацией, которую она страшно переоценивала. Мой муж очень хороший человек, грустно призналась она, когда мы наконец попали в обшитую лакированным деревом прихожую. Я уже знал, как звучит умалчиваемая половина фразы: “Мне так стыдно наставлять ему рога”, – ведь любят только плохих, имеющих силу выйти из предписанного.

На ужин гремела в хохломской миске кучка орехов. Вдогонку к убежавшему кофе подавались холодные пирожки из ближайшей забегаловки. В остатках кофе похрустывали льдинки. Она без предупреждения вспорхнула мне на колени, едва не довершив дело краснорубашечников из той роковой подворотни. Ей хотелось быть одновременно женщиной из женщин и мужчиной из мужчин – пушистым робким котеночком и железным научным лидером, восторженной институткой и умудренным скептиком. Она действительно была на редкость умна – когда дело касалось других.

Я целовал ее легкими касаниями, стараясь проникнуться хоть крупицей разнеженности (в нее упирался волевой подбородок и остужал твердый холод ее очков), но она впилась в меня так, что мои губы вообще утратили чувствительность. Пытаясь привести себя в рабочее рассеянное состояние, когда действую как бы и не я, я поглаживал ее полированные колготки (бедра слишком худы для ее бюста), пока наконец не добрался до пружинистого седлышка, натянувшегося над пустотой (колготки следовало бы подтянуть повыше), – и указательный палец мой угодил в дырку над самым интересным местом. Паутина оказалась дырявой. Я единственный мужчина, в чьих объятиях она испытывает трепет, с гордостью призналась она.