Ирина Муравьева - Холод черемухи Страница 14

– Теперь порешаем задачи, а после пойдём поиграем в снежки, – говорила Александра Самсоновна, переводя зрачки с одной на другую. – Сегодня хороший и солнечный день, нисколько не холодно. Хотя конец марта, должно быть не холодно.

И шли на бульвар. И играли. Прохожие, которые постепенно становились всё больше похожими на тени и словно бы только и ждали, чтоб каждому стать своей тенью и жить в виде тени, бежать в виде тени, а если прихватят тебя за рукав, то тенью бы выскользнуть и раствориться, – прохожие с удивлённым страхом смотрели, как разрумяненные, с запорошёнными волосами гимназистки играют в снежки и словно пьянеют слегка от мороза, и всё как в романсе, весёлом и свежем… Ещё большее удивление вызывали муж и жена Алфёровы – она в безрукавке, в платке, в рукавицах, а он – в синем шарфе, с кудрявой бородкой, – которые громко смеялись, играя, как будто им всё нипочём: и сама революция.

– Сегодня услышала новость, – сказала ночью Александра Самсоновна, разбудив своего мужа, который от холода спал не раздевшись, закутавши голову тем синим шарфом, в котором играл на бульваре. – Проснись, Алексаша, послушай.

Александр Данилыч снял шарф и вытер им лицо, просыпаясь. Густые, сильно поседевшие и оттого почти белые в темноте волосы жены осыпали её плечи и грудь, закрыли почти до конца её руки, и казалось, что Александра Самсоновна высовывается из мраморного водопада.

– Ты помнишь ведь Женю Осокину? Она закончила в один год с Варей Котляревской, которая только что вышла за сына Брусилова, Лёшу. Ты помнишь её или нет?

– Конечно, я помню.

– А помнишь, так слушай. Ко мне сегодня прибежала Варя. Я всё от неё и узнала.

В темноте он увидел, как у жены задрожало лицо.

– Женечка была у бабушки где-то на юге, у них там имение, и обратно перебиралась через Екатеринодар. Она застряла в этом Екатеринодаре, ни туда, ни сюда. А там уже красные…

Александра Данилыча передёрнуло.

– Подожди! – мученически стянув пальцами виски, затрясла головой Александра Самсоновна. – А там уже красные. И утром она видит: на каждом столбе объявление…

Она замолчала.

– Что, Шура? – хрипло спросил муж.

– Расклеены объявления, где написано, что женщины возрастом от шестнадцати до двадцати пяти лет подлежат социализации…

Александра Самсонова громко сглотнула.

– Говори! – приказал Александр Данилович. – Перестань спотыкаться на каждом слове!

– Да! Там так и написано: «социализации»! – забормотала жена, глядя вниз и быстро-быстро скручивая и раскручивая край вязаного шарфа, в котором Александр Данилыч сегодня играл на бульваре в снежки. – Это значит, что любой мужчина – любой, понимаешь? – может получить мандат на эту социализацию…

Она опять запнулась и испуганными, заблестевшими в темноте глазами принялась смотреть прямо перед собой, скручивая и раскручивая шарф.

– Да говори же ты! – прошептал Александр Данилыч.

– Мандаты эти выдавал какой-то Кобзырев, начальник большевистского конного отряда, и ещё двое, я не запомнила их фамилии… Какие-то два комиссара.

– Что было в мандатах?

– Там было… что… Нет, не могу!

– Да хватит же, Шура!

– Что человеку, у которого этот мандат, предоставляется право… то есть ему разрешается изнасиловать десять девушек… Там сказано: «Десять душ девушек». Любых. Которых он выберет. Возрастом от шестнадцати до двадцати лет. Или двадцати пяти, не помню…

Александр Данилыч застонал.

– Да! – выдохнула жена. – Да, Саша! Изнасиловать! Там сказано прямо: «использовать»! И под этими словами печать штаба революционных войск Северо-Кавказской советской республики. Ну вот. Я тебе всё сказала.

– Не может же этого быть… – пробормотал Александр Данилыч, оттолкнув её, словно она порола чепуху, которой нельзя верить. – Должны быть какие-то всё же законы…

– Какие законы? – Александра Самсоновна всплеснула руками. – Откуда у этих бандитов законы?

– И сколько же времени… Как их ловили?

– В городском саду. Потом уже просто хватали на улицах. А в городской сад нагнали оркестрантов, приказали играть вальсы. И дурочки эти пошли поглядеть. Тут всех и схватили. Двадцать пять девочек, самых хорошеньких, отвезли во дворец войскового атамана, остальных в «Старокоммерческую» гостиницу и в гостиницу «Бристоль» к матросам. И всех изнасиловали, изуродовали…

– А дальше?

– Почти всех убили и трупы спустили в Кубань и в Красунь. Река там такая.

– Их всех-всех убили?

– Говорят: почти всех. Но Женечку Осокину пожалели, не стали её убивать. Она сказала Варе, что ей попался «хороший человек»! «Хороший»! Ты слышишь? Начальник уголовной милиции. Он её изнасиловал, потом накормил и рано утром помог выбраться из города. А в городе Бог знает что творилось! Трупы девочек уже начали всплывать в пригородах.

– О Господи! Нелюди! – простонал Александр Данилыч.

– Да, Саша, я тоже так думаю: нелюди.

– Откуда взялись они, ты мне не скажешь?

Александра Самсоновна наконец заплакала и закрыла лицо густыми волосами.

– Мне иногда кажется, что эти… ну, как?.. существа, что они всегда были среди нас, ходили, ели, пили, у них даже дети рождались. А потом они какой-то знак, что ли, получили… Какой знак, от кого, не знаю… Как будто кто-то им головой кивнул: мол, можно, давайте… И всё повалилось.

Александр Данилыч внимательно смотрел на жену.

– Потому что так ведь всегда бывает, – сквозь сильную дрожь продолжала Александра Самсоновна. – Вот, кажется, живут плохие люди. Много плохих, много скверных. Но на каждого скверного найдётся хотя бы один хороший, нормальный, и, кроме того, есть же какие-то законы, чтобы справляться со скверными людьми. Закон говорит, что нельзя убивать девочек и насиловать тоже… А сейчас, оказывается, всё можно! Говорю тебе: знак какой-то получили… И все мужики эти, страшные, после войны озверевшие, половина с дурными болезнями, пьяные, грязные… всем им сказали: «Можно!» А что с них-то спрашивать? Ведь им разрешили! Ты понял меня, Алексаша?

– Кто им разрешил? – быстро спросил он.

– Кто им разрешил? – повторила она. – А ты что, не знаешь?

Александра Самсоновна опустила глаза, и странная торжественная горечь разлилась по её лицу.

– В Евангелии ведь как сказано? – продолжала она. – А там просто сказано: «Дети Божии и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего».

– Так что же мне делать? – вдруг спросил Александр Данилыч. – Терпеть всё, как есть?

– А ты решай, Саша, – не поднимая глаз, ответила Александра Самсоновна. – Бояться не стоит. «Господь мне помощник, и не убоюсь: что сделает мне человек?»

– Ты что, догадалась? – удивлённо пробормотал Александр Данилыч.

– Не выйдет у вас ничего, – вздохнула она. – На их стороне знаешь кто? Но если совсем не противиться, Саша, то значит, что все – слуги дьявола. А так хоть: попытка. Какой у нас выбор-то, Господи?

Александр Данилыч привлёк к себе жену свою, и они опять легли, опять натянули на себя одеяло. В комнате было холодно, как на улице, и тусклый рассвет, казалось, только добавлял холоду.

– Сегодня в Мерзляковском наткнулась на старуху, – прошептала Александра Самсоновна. – Стоит в котиковом пальтишке, глаза слезятся. Подошла ко мне и плачет: «Барышня, милая, возьми меня на воспитание! Куда мне деваться? Темно очень стало! Совсем ничегошеньки больше не вижу!» Неподалёку ещё стоял какой-то невысокий господин с такой, знаешь, «французской» бородкой. Он услышал её и так сокрушённо головой покачал…

Пухлые серые облака на небе вдруг задвигались, начали наползать друг на друга, и что-то беспомощное, как у животных, которые хотят согреться, тычутся друг в друга мордами и трутся боками, было в их бестолковых и неловких движениях.

– В городе говорят, – прошептала Александра Самсоновна, – что они решили перерезать всех до семилетнего возраста, чтобы потом ни одна живая душа ничего не помнила.

Странно, но именно в эту январскую ночь, пока муж и жена Алфёровы шептались, на другом конце света, в спокойном и тёплом, как будто весеннем, кирпичном и пахнущем рыбой Бостоне случилось несчастье. Конечно, нельзя даже сравнивать. Просто несчастье, но всё-таки странно. В Москве начинался холодный и тусклый рассвет, а здесь, в этом городе, вдруг потеплело, и разом запели весенние птицы, и даже дельфины в морском отдаленьи всплеснули хвостами и шумно поплыли. Рабочие люди района Норд-Энд, радуясь теплу, вышли на улицу, покуривая свои коротенькие трубочки и потягивая пиво из горлышек тёмно-зелёных бутылок. Раздался вдруг низкий рокочущий звук, потом он стал грохотом, медленным, жутким, как будто бы что-то в земле возроптало, и толща её, пожелавши свободы, дала людям знак, чтобы ей не мешали, а шли бы подальше с бутылками пива и этим вонючим табачным дыханьем, но люди не поняли и, озираясь, застигнуты были внезапною смертью.