Фредерик Бегбедер - Уна & Сэлинджер Страница 14

– Какого черта ты делаешь с этими дурами? – спросил Джерри однажды вечером, не в силах больше сдерживать раздражение. – Серость они, все твои подружки. Только и думают, как бы напиться да выскочить замуж за миллионера. Ты что, сама не видишь, что у них в голове пусто?

– Их общество меня успокаивает, – ответила Уна. – Мне нравится, что они все время притворяются, будто им весело, мои «Poor Little Rich Girls».[59] Мне надо отвлекаться.

– Мне тоже – пореже их видеть!

Личико Уны осунулось от недосыпания. Кэрол постоянно устраивала у себя вечеринки с пуншем, который разливали черпаком слуги в белых куртках, предварительно скатав ковер в гостиной; родители на это время изгонялись на верхний этаж. Уна приходила к Джерри поздно ночью не в лучшем виде: под глазами темные круги, лицо тусклое, зубы серые от красного вина, волосы пропахли пеплом. Вот какой она будет, если я на ней женюсь, говорил себе Джерри. Я должен ее потерять, чтобы она осталась невинной в моей памяти. Глаза Джерри хотели смотреть цинично, но это им не удавалось. Он был пылок поневоле.

– Я не могу больше видеть, как ты губишь себя, – говорил Джерри.

– Чтобы я перестала видеться с друзьями, – отвечала Уна, – придется перерезать телефонный провод. У тебя есть ножницы?

– Ты не обязана бежать со всех ног, стоит им тебе позвонить.

– А представляешь, если бы у каждого был переносной телефон в кармане? Кошмар, никакой жизни. Постоянные звонки.

– Прекрати менять тему! Ты прекрасно знаешь, что такого ужаса никогда не будет: для связи между людьми необходимы провода.

Писателю из будущего есть что возразить своему прославленному персонажу по этому пункту.

– С тобой вообще можно спокойно жить? – спросила Уна. – Я хочу сказать, чтобы мы не собачились постоянно?

– Я спокойнее тебя. Это ты попусту тратишь время – свое, а стало быть, и мое – с компанией пустоголовых полуночников.

– Ты слишком серьезен. Мне нравится моя усталость. Я отсыпаюсь днем. И не хочу думать все время. Так здорово, будто спишь на ходу. Проблемы как рукой снимает… Это же друзья, они меня любят, с ними весело. Мы развлекаемся, что тут плохого?

– Тоже мне, развлекаетесь, ты посмотри на себя! Они пользуются твоей мягкотелостью, чтобы втянуть тебя в пьянство и свои пустые пересуды. Все дело в том, что ты не способна быть одна. Ты до смерти боишься оказаться наедине с собой. Ты бежишь от себя как от чумы!

– Ой, да хватит брюзжать! Расслабься хоть немного, если хочешь быть писателем. Знаешь, сколько шампанского Фицджеральд выпивал за ночь? Достаточно, чтобы вздумать распилить бармена пополам и посмотреть, что у него внутри.

– А бармен был не против? Я скажу тебе одну вещь: бармен – это я, понятно? И я не желаю, чтобы ты разрезала мне душу пополам! Пока!

Джерри уходил, но всегда возвращался, и Уна это знала. Он мог устоять перед многими искушениями, но не перед бесконечной мукой, на которую обрекала его мисс Уна О’Нил. «О, какая это мука! Мука стоять перед Уной и не иметь права наклониться и поцеловать ее в разомкнутые уста! Какая невыразимая мука!» На этот раз, однако, она удержала его за руку.

– Ты лучше бери с меня пример, – сказала она. – Веди пустые разговоры, а важное оставь для своих книг. Главное для писателя – что́ он пишет, а не как живет.

– Я не хочу терять время, – ответил Джерри.

– Ты говоришь как мой отец, а он самый большой зануда из всех, кого я когда-либо встречала.

– Знаю. Он сказал в одном интервью: «Writing is my vacation from living» («Я пишу, чтобы отдохнуть от жизни»).

Когда неразлучная троица завтракала среди пальм в кадках и безвкусной позолоты в «Оак-рум», ресторане при отеле «Плаза», их вправду можно было принять за Сестер Эндрюс.[60] Трумен Капоте так и называл их: «Rhum and Coca-Cola»,[61] а Джерри добавлял: «Working for the yankee dollar»,[62] прозрачно намекая на легкое поведение подружек. Джерри осточертело встречаться с этой компанией малолетних алкоголичек, но то был его единственный шанс увидеть Уну. Она теперь все чаще ночевала у Кэрол Маркус, в огромной квартире на Парк-авеню, где ее обслуживали как королеву восемнадцать слуг, и не расставалась с двумя «назваными сестричками», Кэрол и Глорией. Их часто спрашивали:

– Вы сестры? Тройняшки?

– Нет, просто двойники. Только уже не знаем, кто кому подражает.

– По отдельности мы ужасны, но вместе производим фурор!

Мать позволяла Уне не ночевать дома с пятнадцати лет – так у нее было больше времени, чтобы писать и тайком от дочери видеться с новым любовником. Это молчаливое соглашение устраивало обеих, особенно с тех пор, как брат Шейн (старше Уны на пять лет) укатил на Бермуды курить косяки.

– Моя мать крутит романы и хандрит, отец живет в Сан-Франциско и не отвечает на мои открытки… Надо видеть во всем хорошее: поэтому я самая свободная девушка в Нью-Йорке!

Весь город только и говорил что о трио юных светских львиц – Уне, Глории и Кэрол, которые одевались, красились, обедали, ужинали, танцевали, пили и спали вместе. Все три были осиянны светом своих подведенных глаз и банковскими счетами родителей. Джерри скоро понял, что встревать между ними – себе дороже. Выбора у него не было, и он ходил за ними повсюду, как верный пес.

Их любимым видом спорта было разгуливать вверх и вниз по Пятой авеню, подражая гнусавому выговору Мэй Уэст.[63]

Глория: «When I’m good, I’m very good. But when I’m bad, I’m better».

Кэрол: «I’ll try everything once, twice if I like it, three times to make sure».

Трумен: «Good girls go to heaven, bad girls go everywhere».

Уна (зажимая нос): «I used to be Snow White, but I drifted».

Трумен: «Ten men waiting for me at the door? Send one of them home, I’m tired».

Переводить шуточки легендарной Мэй Уэст – задачка не из легких, но под давлением моих франкоговорящих друзей я вынужден попытаться:

«Когда я хороша, я очень хороша. Но когда я плоха, я еще лучше».

«Я пробую все единожды, дважды, если мне нравится, трижды, чтобы удостовериться».

«Хорошие девочки пойдут в рай, плохие девочки пойдут куда хотят».

«Я была Белоснежкой, но плохо кончила».

«Десять мужчин ждут у моей двери? Отошлите одного, я устала».

Джерри не знал цитат из Мэй Уэст, зато пересказал сцену из фильма, где безутешный влюбленный преследует ее до самой гримуборной. Она вздыхает, закатив глаза, а он умоляет ее: «Вы свели меня с ума, с тех пор как я впервые вас увидел, я без ума от вас, если так будет продолжаться, отправьте меня в сумасшедший дом!» Мэй смотрит на него с жалостью и спокойно отвечает: «Лучше я вызову вам такси».

Рассказ Джерри очень насмешил девушек. Цитировать эту актрису было занятием небезобидным: Уна восхищалась ею, потому что это была первая «фам фаталь», столь непринужденно помыкавшая мужчинами. Прежде хорошим тоном считалось влюбленно хлопать ресницами; с Мэй Уэст родилось понятие мужчины-вещи (сегодня говорят «toy boy»[64]). Мэй Уэст совершила такую же революцию в женских взглядах, как Симона де Бовуар. Именно из-за Мэй Уэст юноша теперь не решается сказать девушке «люблю», боясь показаться смешным или отсталым.

У Джерри не было средств, но, как самый старый, он часто платил по счету, все больше хмурясь и ворча сквозь зубы на недалекость этой шайки-лейки. Шли недели, Уна по-прежнему отказывалась с ним спать и изыскивала лживые предлоги, чтобы реже видеться. Например, она с простодушным видом объясняла ему, что всю ночь танцевала босиком в саду Вандербильтов под звуки Moonlight Serenade и как же эта песня напомнила ей о нем… Он едва не задохнулся от ярости. Вот в чем драма: следуя за ней, как собачонка, он и стал собачонкой в ее глазах. Конечно же, чем упорнее Уна не давалась в руки, тем сильнее он ее желал. И чем больше она веселилась, пила, краснела, играла в джин-рамми со стариками в «Сторке» и хохотала, показывая свои чудные зубки, тем больше мрачнел Джерри в своем углу, угрюмый и молчаливый, как большой аист, искупавшийся в мазуте.

– Чудной ты, – говорила ему Уна. – Веселый – и вдруг такой несчастный. Через шестьдесят лет скажут: ты биполярный. А пока ты просто непредсказуемый, как мой отец.

– Моя хандра – твоих рук дело, – отвечал Джерри. – Не понимаю, что я в тебе нашел. Ты не можешь объявлять себя Двинутой Ирландкой и одновременно плевать на то, что происходит в Европе.

– Ну все, готово дело. Опять он о войне. Молчи лучше, а то поссоримся.

– Ты хочешь веселиться, как будто кризиса и нет вовсе? Но все нынешние девчонки или нищие, или замужем, и твой отец это понял: его пьесы так мрачны, потому что все, кто прожигал жизнь, покончили с собой в тридцатом году. Теперь уже не до смеха, сегодня отчаяние в моде и страхи в цене.

– Извини, мне очень жаль, что я родилась в двадцать пятом. Ты еще посоветуй мне переправить дату рождения.

– Веселье кончилось, когда тебе было четыре года.

– А война началась, когда мне было четырнадцать. Класс! Спасибо за урок арифметики. Но ты думаешь, я позволю Адольфу Гитлеру испортить мне молодость?