Иэн Макьюэн - Суббота Страница 14

Мири сидел в душных, непроветриваемых камерах: в комнатушку шесть на десять футов набивали по двадцать пять человек. Что это были за люди? Профессор безрадостно рассмеялся в ответ. Думаете, как в романах — уголовники вперемешку с интеллектуалами? Нет, по большей части самые обычные люди: вели машину без водительского удостоверения, или поспорили с человеком, который оказался партийным чиновником, или собственные дети, поддавшись на уговоры учителей, сообщили об их критических высказываниях в адрес Саддама. Или отказались вступить в партию во время очередной кампании. Или — еще одно распространенное преступление — кто-то из их родных дезертировал из армии.

Еще в камерах было полно полицейских и сотрудников госбезопасности. Многочисленные и разнообразные службы безопасности в Ираке живут в постоянном нервном соперничестве друг с другом; каждый офицер работает изо всех сил, чтобы не навлечь на себя подозрение. Порой под подозрение попадают целые отделы. Пытки — дело обычное. Мири с товарищами часто слышали за стенами камеры крики и ждали, что придет и их черед. Заключенных избивают, пытают электротоком, насилуют, суют головой в корыто с водой, бьют палками по ступням. Все — от могущественных чиновников до уличного дворника — живут в тревоге, в постоянном страхе. Генри видел шрамы на бедрах и ягодицах Талеба: его хлестали, судя по всему, чем-то узловатым и колючим. Его били без ненависти, но с усердием, из страха — за палачами надзирал начальник тюрьмы. Тот тоже боялся — боялся лишиться должности из-за побега заключенных в прошлом году.

— Этот режим ненавистен всем, — рассказывал Талеб Пероуну. — Понимаете, государство держится на страхе, вся система держится на страхе, и никто не знает, как это остановить. Теперь пришли американцы. Может быть, у них дурные цели — но Саддам и баасисты должны уйти. И когда они уйдут, дорогой мой друг доктор, с меня ужин в лучшем иракском ресторане в Лондоне.

Юноша и девушка уходят. Девушка, как видно, позволила себя убедить — или уступила собственному желанию; юноша обнял ее за плечи, она склонила голову ему на плечо. Она все еще чешется; свободная рука ее то и дело скользит то к пояснице, то ниже. Даже со своего места Пероуну видны розовые расчесы на бледной коже. Тираническая мода заставила ее в февральский мороз выйти на улицу с голым пупком. Судя по тому, что она чувствует зуд, у нее еще не развилась толерантность к героину. Она еще новичок. Чтобы ей помочь, достаточно антагониста опиоидов, типа налоксона. Генри выходит из спальни, останавливается на лестничной площадке, глядя на антикварную французскую люстру, и размышляет, не броситься ли за девушкой вслед, не догнать ли — в конце концов, одет он как раз для пробежки. Но кроме рецепта ей нужен новый парень, который не станет толкать ей порошок. И новая жизнь. Генри спускается вниз; подвески на французской люстре тоненько позвякивают — где-то в глубине, под домом, притормаживает перед остановкой «Уоррен-стрит» поезд метро. Страшно представить, думает он, сколько больших и малых факторов, сколько совпадений потребовалось для того, чтобы одна юная девушка сейчас паковала вещи в Париже, готовясь к поездке в Лондон, где выходит ее первая книга, а другая, ее ровесница, брела рука об руку со своим губителем к краткому мигу химического блаженства, ведущего к безысходности так же неумолимо, как действие опиата на мю-рецепторы.

Хоть это и ненаучно, и неточно, но Пероун не может удержаться от мысли, что тишина в доме кажется как-то тяжелее оттого, что наверху, зарывшись лицом в подушку, спит Тео. Проснется, наверное, уже после полудня. Включит компьютерный плеер, примет душ, сядет на телефон. И лишь когда проголодается, выйдет из комнаты: спустится на кухню, включит проигрыватель там, нальет себе сока, быстренько сварганит салат или какую-нибудь мешанину из йогурта, меда, фруктов и орехов. Генри кажется, что такое меню не очень-то подходит блюзу.

Спустившись на первый этаж, он останавливается у дверей библиотеки, самой внушительной комнаты в доме, схваченной, словно моментальным снимком, солнечным светом, что, сочась сквозь полупрозрачные кремовые занавески, придает помещению серьезный и ученый вид. Книги собирала Марианна. Сам Генри, честно говоря, не предполагал, что когда-нибудь будет жить в доме с библиотекой. Его давняя мечта — как-нибудь провести выходные здесь, растянувшись на диване, с чашечкой кофе под боком, погрузившись в чтение какого-нибудь шедевра, возможно переводного. Какого конкретно, он не знает. Неплохо было бы наконец разобраться, что же люди имеют в виду, вот Дейзи например, когда говорят о «великих писателях». Уже не раз он пытался решить для себя этот вопрос, но так ничего и не решил. По совести сказать, начал даже сомневаться в том, что великие писатели вообще существуют. Но выкроить час-другой для чтения удается редко, и не только из-за срочных вызовов, семейных дел и сквоша, но и потому, что эти еженедельные островки свободы приносят с собой беспокойство. Он не может позволить себе целых два дня валяться — или даже сидеть — на диване. Не хочет тратить время на наблюдение за чужими судьбами, тем более выдуманными, хотя только что потратил некоторое количество драгоценных минут, глядя на чужую жизнь из окна. Ему неинтересно заново открывать мир — куда полезнее было бы его объяснить. Времена теперь смутные, зачем еще что-то выдумывать. Чтение пухлых романов его не вдохновляет. Сосредоточен и терпелив Генри только на работе; на отдыхе его снедает жажда деятельности. Никогда он не понимал людей, которые в выходной по четыре-пять часов торчат перед телевизором, чтобы быть в курсе событий. На этой неделе в перерыве во время процедуры (сломался микродопплер, и замену пришлось тащить из другой операционной) Джей Стросс, встав во весь рост на фоне мониторов и шкал своей анестезийной машины, потянувшись и зевнув, сообщил, что вчера не мог заснуть, пока не дочитал до конца восьмисотстраничный роман какого-то нового американского дарования. Пероун был восхищен и смущен одновременно: может быть, ему просто не хватает серьезности?

Под руководством дочери Пероун все же осилил от начала до конца два общепризнанных шедевра — «Анну Каренину» и «Мадам Бовари». Ценой замедления ментальных процессов и потери многих часов ценного времени ему удалось полностью погрузиться в запутанный мир этих высокоинтеллектуальных сказок. И что же он из него вынес? Что адюльтер — вещь понятная, но неправильная; что в девятнадцатом веке женщинам, которые изменяли мужьям, приходилось несладко; да еще кое-что узнал о том, на что были похожи в те времена Москва, русская деревня и французская провинция. Дейзи уверяла, что гениальность проявляется в деталях; но детали оставили его равнодушным. Да, они достаточно точны; но человеку наблюдательному не так уж трудно их выстроить, нужна только усидчивость, чтобы все подробно записать. Словом, эти книги произвели на него впечатление не вдохновения, а добросовестного ремесленничества.

Однако эти авторы, по крайней мере, оказывали читателям любезность, разворачивая перед ними картины вполне реального, узнаваемого физического мира; а о так называемых магических реалистах, которых Дейзи изучала на последнем курсе, и этого не скажешь. И какого черта этим писателям — разумным взрослым людям, жившим в просвещенный двадцатый век, — вздумалось наделять своих героев сверхъестественными силами? Ни одно из этих кошмарных сочинений Пероун не сумел дочитать до конца. И ведь пишут не для детей! Герои в этих книгах то рождаются с крыльями (символ их близости к иным мирам, говорит Дейзи, но ведь мечта о полете давно стала метафорой вольнолюбия), обладают феноменальным чутьем, то выходят невредимыми из авиакатастрофы. А какой-то ясновидец, заглянув в окно пивной, увидел там своих родителей за несколько месяцев до собственного рождения и услышал, как они обсуждают, не сделать ли аборт.

Человек, чья работа — чинить поломанные мозги, обязан уважать материальный мир, знать пределы возможного. Для него это не вопрос веры, а банальное знание: сознание — продукт мозга, органа чисто материального. Это удивительно и непостижимо, это вызывает восхищение; вот какой тайной стоило бы заняться писателям, вместо того чтобы углубляться в туманные мистические дебри. Чтение книг из списка Дейзи все более убеждало Пероуна, что обращение к сверхъестественному — лишь компенсация недостатка воображения, поиск легкого пути, детское желание избежать реальных трудностей и реальных чудес.

«И больше — никаких волшебных палочек! — добавлял он в письме после долгих излияний по этому поводу. — Пожалуйста, никаких больше призраков, ангелов, дьяволов и чудесных превращений. Там, где может случиться все, что угодно, ничто не имеет значения. По-моему, все это попросту безвкусно и глупо».

«Ах ты старый ворчун! — написала она в ответ на открытке. — Диккенсовский прагматик! Это же литература, а не физика!»