Ежи Косинский - Пинбол Страница 14

– Но где же может Годдар дать публичный концерт так, чтобы не узнали его голос?

– Да в любом большом городе, – сказал Домострой. – Половина нынешних молодых исполнителей делает все возможное, чтобы походить на Годдара, причем иногда весьма успешно. Никто в мире не заподозрит Годдара выступающим на публике, поскольку никто ни облика, ни настоящего имени его не знает.

– И где же, по твоему, он может выступать?

– Возможно, в каком-нибудь мексиканском городе, поближе к границе Соединенных Штатов, – предположил Домострой.

– Почему там? – удивилась Андреа.

– Думаю, к югу от границы Годдар привлечет к себе не больше внимания, чем любой другой молодой американец с гитарой за спиной. На любой площади, в любом открытом кафе он может играть и петь, изучая при этом свое воздействие на живую аудиторию, без особой опаски разоблачения.

– В таком случае, почему бы ему не использовать Париж – или Амстердам, – там тоже все играют американскую музыку? – спросила Андреа.

– На то, мне кажется, есть веские причины личного плана. Из семи песен его последнего альбома две являются переделками или парафразами мексиканских народных песен: «Volver, volver, volver» и «El Rey», которые Годдар спел по-английски, за исключением нескольких испанских строк. На днях я зашел в латиноамериканский магазин грампластинок на Бродвее, купил мексиканские оригиналы и, сравнив их с переделками Годдара, обнаружил, что нескольких фраз, спетых Годдаром, там нет. Он сам написал их – на испанском!

– Я знаю эти песни, – сказала Андреа. – Они более сентиментальны, нежели остальное у него.

Она напела «Вольвер, вольвер, вольвер»:

Не успокоится любовь,Проснется вновь.Я от любви схожу с ума,Пока вокруг сплошная тьма —Я до смерти хочу любить,Все повторить.

Затем она спросила:

– Что за строчки он написал по-испански?

– В «Эль Рей», сразу за этими:

Хоть с деньгами, хоть без денег,Буду делать что хочу…Чем я хуже короля, —

напел Домострой. – Дальше он говорит, что одинок, «как Дель Коронадо»; гоним, будто «населенные призраками сторожевые корабли – на границе – что я пересек, чтобы увидеть ее». В другой песне он рассказывает о «пенье и прятках – в Эль Розарито – куда она возвращается – и возвращается – и возвращается – и каждый раз – у нее последний раз». Еще он говорит, как «устал от мира и покоя… цены любви», и, дескать, «любовники, разлучаясь, преступают законы страсти». Андреа оживилась:

– Еще есть какие-нибудь улики?

– Мне кажется, есть. На последней дорожке альбома Годдар ловко соединил мотивы трех пьес Шуберта: «Город», «У моря» и «Двойник». Он вновь и вновь повторяет унылые аккорды «Двойника», а затем прерывает их искусно вплетенной, хотя совершенно иной по духу, арабской мелодией – как будто этот «двойник» устал прятаться и в кои-то веки явил себя – или свои истинные чувства! – Домострой погрузился в раздумья.

– Арабской мелодией? – переспросила Андреа.

– Арабской, – подтвердил он. – Такой же узнаваемой в музыке, как арабеска в филигранной работе причудливой вышивки.

– Отлично – продолжай! – воскликнула Андреа.

– Всего в нескольких милях от знаменитого старого «Отеля дель Коронадо» и границы между Сан-Диего и Тихуаной у Соединенных Штатов есть военно-морская верфь. Возможно, Годдар бывал там по тем или иным причинам и хочет кому-то сообщить о своих чувствах – тому, мне кажется, кого он любил. Может быть, у него не было времени сочинить вещь, которая по-настоящему выражает его чувства, и он вместо этого наскоро прицепил свое тайное послание к популярной мексиканской песенке, добавив к ней арабский мотив и новые слова.

– Послание к женщине?

– Почему бы и нет? А раз он поет для нее на испанском, она вполне может оказаться мексиканкой. Он мог встретить ее в «Отеле дель Коронадо». Многие мексиканцы, попадая в Сан-Диего, посещают эту достопримечательность, а по дороге проезжают и мимо вышеупомянутой верфи. Дальше – кто знает? Может, она была помолвлена или даже замужем. – Он помолчал. – Если так, то единственной для него возможностью увидеть ее, не вызывая подозрений ее семьи или другого мужчины, было выступление в публичном месте – в кафе или ресторане. В твоем письме нам следует спросить, была ли у него мексиканская любовь, что привлекла его внимание к этим песням и заставила изменить оригинальный текст. Если мы идем по ложному следу, и он выдумал все эти латинские штучки просто ради участия в Эль Фестиваль Латино в нью-йоркской Виллидж Гейт, то он сочтет это твоей фантазией. Но если нет, мы можем подстрелить бычка.

– Кстати, о бычках, – заметила Андреа, следуя причудливому ходу своих мыслей, – знаешь ли ты, что уйма американцев из Южной Калифорнии регулярно отправляется на корриду в Тихуане? – Не дожидаясь ответа, она продолжила: – Я видела бой быков в Испании, и, представь себе, ничто не производило на меня большего впечатления, чем поединок между отважным матадором и свирепым быком. Почему-то я всегда воспринимала быка с его огромным болтающимся черным членом как воплощение мужского начала, а матадора – чем-то вроде кокетничающей женщины, вертящейся, причудливо разряженной девицы, делающей вид, будто ее преследуют, но на самом деле жаждущей быть пойманной, заманивающей и дразнящей самца, обольстительно позволяющей каждый раз коснуться своего тела, и плащ ее такой красный, будто уже обагрен кровью, пролившейся, когда, пронзенная быком, она лишилась девственности. И лишь когда бык наконец выбьется из сил или пресытится погоней, застынет на прямых ногах и опустит голову, только тогда матадор, будто отвергнутая женщина, готовая наказать своего ныне презираемого любовника, поднимает шпагу и погружает ее в самое уязвимое место на свете – в сердце самца.

Иногда Андреа рассказывала о своей семье, например о том, что ее бабушка, упрямая старая дама, так гордилась своими замечательно густыми волосами, что долгие годы отказывалась стричь их. К немалому огорчению семейства Гуинплейн, полагавшего, что не подобает пожилой женщине носить столь длинные волосы, они в итоге так отросли, что спускались уже ниже талии. Тогда Андреа, совсем еще девчонка, решила взять инициативу на себя и преподать бабушке урок. Глубокой ночью она прокралась в комнату крепко спящей старой дамы и ножницами обкорнала ей волосы, разбросав пряди по подушкам. Решив, что волосы выпали из-за их длины и тяжести, бабушка пришла в ужас и, желая сохранить то, что осталось, тут же остриглась так коротко, что волосы едва прикрывали шею.

Еще Андреа рассказала Домострою о шутке, которую, бывало, проделывала со своими ухажерами, когда училась в старшем классе средней школы. Она приходила к парню домой и позволяла ему ласкать ее и целовать, приводя юношу в состояние крайнего возбуждения. Затем она незаметно доставала из сумочки гигиенический тампон, пропитанный красным вином, и с размаху швыряла его в потолок. Парень в изумлении смотрел на бурый комочек, затем на пол, усеянный красными каплями, и, вероятно, испытывал в этот момент присущий всем мужчинам иррациональный страх перед менструальной кровью. Потом он долго извинялся и провожал Андреа домой нетронутой.

Слушая эти и другие подобные истории, Домострой задавался вопросом, не проделает ли когда-нибудь Андреа и с ним что-нибудь подобное; хотя нередко она поражала его своей проницательностью, но столь же часто ставила в тупик. Как-то поздней ночью он покинул уже спящую Андреа и поехал на Лонг Айленд, в старинную церковь Страстей Господних, чтобы играть на ранней заупокойной мессе. Однако минут через десять он с досадой обнаружил, что забыл бумажник. Возвратившись на цыпочках, чтобы не разбудить девушку, он зашел в комнату и тут обнаружил, что кровать пуста – возлюбленная исчезла. Он недоумевал, куда она отправилась, одна, в предрассветный час, и почему солгала, попросив разбудить ее к завтраку, когда он вернется.

Гроб стоял в боковом приделе храма, и Домострой, играя, невольно смотрел в мертвенную черноту ящика и думал о том, что покойник – это напоминание живущим, каждый из которых не более чем звено в цепи смертей. Но мысли эти не расстроили, а развеселили Домостроя. Лицом к лицу со смертью, он был счастлив стоять по другую сторону и принимать от жизни новые испытания.

Когда этим же утром он вернулся в квартиру Андреа, то обнаружил девушку мирно спящей, словно она и вовсе не покидала постель. Оскорбленный изменой, он разбудил ее и осведомился, как прошла ночь. Андреа сладко потянулась, зевнула, одарила Домостроя утренним поцелуем и сказала, что в кои-то веки сладко проспала всю ночь. Наслаждаясь жаром ее молодого крепкого тела, он позволил обнять и поцеловать себя, а о своем неожиданном ночном возвращении решил, опасаясь конфликта, не говорить вовсе.

Как-то раз Андреа рассказала ему, что она в душе наполовину мужчина, а наполовину женщина, и что ей нравится наряжаться в мужскую одежду и в компании своих приятелей, панк-рок-музыкантов, обходить гей-бары и дискотеки нижней части манхэттенской Вест-Сайд.