Чак Паланик - Кто все расскажет Страница 14

С каждым ребёнком моя мисс Кэти красуется перед зеркалом в полный рост, проигрывая одну и туже сцену. Поворачивается направо, затем налево и, наконец, анфас. Улыбается, томно приопускает ресницы, наклоняет прославленный подбородок, изображает на лице самые разные чувства, обращается к своему отражению:

— О да, Она просто прелесть. Позвольте вам представить мою дочь, Кэтрин-младшую. — Или же произносит: — Позвольте представить вам моего сына, Уэбстера Карлтена Уэстворда Четвёртого.

Эту строчку сценария она отыгрывает снова и снова, прежде чем сунуть ребенка ожидающей медсестре, монашке или соцработнице. Приложить к нему образец ткани или краски. Поднять шум из-за какого-нибудь изъяна или царапинки. На место каждого забракованного младенца на кастинг являются двое новых.

Мисс Кэти до позднего вечера повторяет, как заведённая:

— Гав, ко-ко-ко, иа… Кэтрин Кентон-младшая.

— Хрю, ква, му… Уэбстер Карлтон Уэстворд Четвёртый.

Звезда играет дубль за дублем, час за часом. Уличные фонари начинают мерцать, а потом загораются в полную силу. Со временем затихает гул, доносящийся с автотрассы. В окнах особняков напротив скользят и задёргиваются шторы, Наконец парадное крыльцо пустеет — сверху и донизу. Больше ни одного сироты.

В прихожей я наклоняюсь поднять упавшую на пол бандану. Размазанные и высохшие капли краски образуют бледно-розовую дорожку, ручеёк из розовых пятен, сбегающий вниз по ступенькам и на дорогу. Следы отвергнутых.

У обочины останавливается такси. Водитель выходит и отпирает багажник. Ставит на тротуар два больших чемодана, потом открывает заднюю дверцу. Мы видим мужской ботинок и отворот на брючине. Наружу высовывается рука, на мизинце которой блестит золотая печатка. Из-под показавшейся шевелюры сияют очи цвета рутбира. Вспыхивает улыбка — яркая, как фейерверк на Четвёртое июля.

И вот появляется особь мужского пола, которая может похвастать широкими плечами Дэна О’Херлихи, узкой талией Марлона Брандо, длинными ногами Стивена Бойда и дерзкой улыбкой Джозефа Шильдкраута в роли Робина Гуда.

Камера разворачивается на сто восемьдесят градусов, и моя мисс Кэти бросается к двери с криком:

— О, любимый…

Её широко раскинутые руки и выпяченная грудь напоминают о Пенелопе (Джули Ньюмар), встречающей Одиссея; о Джиневре (Джейн Расселл), воссоединившейся с Ланселотом. О Кэрол Ломбард, спешащей в объятия Гордона Макрея.

Уэбстер Карлтон Уэстворд Третий взывает к ней снизу вверх с благородством Уильяма Фроули в роли Ромео Монтекки:

— Кэт, милая… У тебя не найдётся трёх долларов заплатить за такси?

Застывший у чемоданов таксист терпелив, словно Льюис Стоун. А ещё небрит, как Фесе Паркер. Машина у него жёлтая.

Распустив по плечам золотисто-каштановые волосы, мисс Кэти зовёт меня:

— Хэйзи! Хэйзи! Отнеси вещи мистера Уэствуда в мою комнату!

Бессовестные любовники сливаются в поцелуе. Камера кружит и кружит над ними. Наплывом — погребальная церемония.

АКТ I, СЦЕНА ДВЕНАДЦАТАЯ

Двенадцатая сцена первого акта начинается очередным флешбэком. Кэтрин Кентон снова держит в руках урну с прахом. Уже знакомые декорации: тусклые внутренности усыпальницы Кентонов. Кругом паутина. Тяжёлая бронзовая дверь открывается и впускает нас. Каменная полка на заднем плане тонет в сумраке, она заставлена медными, бронзовыми, никелированными сосудами. На урне в руках у мисс Кэти выгравирована надпись: «Оливер „Ред“ Дрейк, эск.». Пятый «отбывший».

Действие происходит в те времена, когда по радио целыми днями крутили Фрэнка Синатру — песню «Приговор» в переложении Уильяма «Каунта» Бэйси.

Моя мисс Кэти прижимает урну к груди, затем поднимает её к лицу под вуалью из чёрного кружева. За вуалью — губы. Отпечатав смачный след от помады на гравированном имени, Кэтрин Кентон ставит новую урну к остальным, на пыльную полку, между бутылками бренди и пузырьками с люминалом.

«Одноплечане», — сказала бы Луэлла Парсонс, увидев, как я и Терренс Терри поддерживаем мисс Кэти с двух сторон.

Коллекция урн перемежается пыльными бутылками шампанского. Сосуды живые и мёртвые хранятся бок о бок в сухом промозглом полумраке погреба-усыпальницы. Только вторые стоят, а первые лежат на боку, затянутые вуалями паутин.

Гав, хрю, пип… «Дом Периньон», 1925.

Гав, мяу, иа… «Болленже», 1917.

Терренс Терри снимает позолоченную фольгу и, покрутив петлю, ослабляет проволочную сеть, что удерживает пробку. Затем, приподняв бутылку и направив её в пустой угол, вращает пластмассовый гриб большими пальцами. Наконец раздаётся хлопок, слишком громкий в каменном погребе, и пенная струя вырывается из бутылки, забрызгав пол.

Ppp, ко-ко-ко, и-го-го… «Перрье-Жуэ».

Чирик, ква, уууу… «Вдова Клико».

Ох уж этот синдром Туретта, одержимость торговыми марками.

Терри снимает с каменной полки фужер, подносит его к лицу и, выпятив губы, сдувает пыль. Затем наполняет его для мисс Кэти. Над откупоренной бутылкой вьётся холодный пар и окутывает её со всех сторон.

Когда каждый из нас получает по запылившемуся фужеру с шампанским, Терри вызывается сказать тост.

— За Оливера, — произносит он.

Мы поднимаем фужеры.

— За Оливера.

И выпиваем сладкое грязное игристое вино.

Погребённое в пыльной паутине, на полке лежит опрокинутое зеркало в серебряной рамке. После нескольких мгновений молчания я поднимаю его, чтобы поставить у стенки. Даже полумрак усыпальницы не в силах угасить блеск от чёрточек на стекле — памятных отметин о каждой морщине, которую мисс Кэти за эти годы успела разгладить, подтянуть либо сжечь кислотой.

Она поднимает вуаль и становится в середину крестика, нарисованного помадой на каменном поду. Прошлое поразительно точным образом накладывается на её лицо. Прорезанные на зеркале поседевшие волоски вписываются в нынешнюю причёску. Пощипав кончики пальцев, мисс Кэти стягивает с руки чёрную перчатку, а вслед за ней два золотых кольца: одно с бриллиантом (куплено в честь помолвки), другое — без (обручальное). Первое получаю я, второе отправляется на пыльную полку, за урны. За урны с почившими псами. К витающим душам лаков для ногтей, в своё время объявленных не по возрасту яркими для своей Хозяйки.

Края вертикально стоящих и раскатившихся бокалов, мутных от пыли и капель когда-то недопитого вина, представляют собой музей оттенков помады, ушедших в историю. Точно так же окрашены фильтры окурков, которыми густо усеян пол. Вкупе с бутылками и фужерами, забытыми на полках, в холодных углах, под ногами, — всё это создаёт впечатление, будто мы присутствуем на вечеринке невидимых призраков.

Наблюдая за нашим ритуалом, Терри лезет в карман пальто, выуживает и щелчком открывает хромированный портсигар, чтобы сунуть в рот сразу две сигареты. Раскуривает обе: резкий взмах рукой — и над хромированным краем выбивается язычок пламени, ещё один взмах — и огонь исчезает, а Терри прячет блестящую тоненькую коробку обратно в карман. Потом вынимает одну зажжённую сигарету и, прочертив концом затейливый дымный след, вставляет её между красными губами мисс Кэти.

Действие происходит ещё до «гусиных лапок», причиной которых стал Пако Эспозито. Ещё до скорбных бороздок на лбу, появившихся благодаря сенатору и начертанных мной на зеркале Дориана Грея.

Орудуя бриллиантом, я приступаю к работе. Рисую на долгую память новые морщины и россыпь печёночных пятен. Обвожу на стекле паутину из крошечных прожилок, вздувшихся вокруг фильтра горящей сигареты.

— Считаю своим долгом предупредить, леди Кэт… — начинает Терри. И, отхлебнув шампанского, продолжает: — Позвольте дать совет. Вам следует быть осторожнее…

По его словам, слишком многие знаменитые дамы открывали двери своих сердец если не молодому человеку, то юной женщине, который или которая будет подолгу просиживать рядом и слушать, и даже смеяться над шутками. Обычно такого пристального внимания хватает на месяц или на год, не важно; в конце концов обожатель(ница) исчезнет, вернётся к людям своего возраста. Девушка выскочит замуж, обзаведётся первенцем и быстро забудет покинутую актрису. Разве что как-нибудь на досуге черкнёт пару писем или звякнет по телефону. Ради приличия.

Так Труман Капоте поддерживал связь с Перри Смитом и Диком Хикоком, пока те дожидались казни в камере смертников. Ему нужен был яркий финал для «Хладнокровного убийства».

Если верить Терри, каждый серьёзный издатель в Америке якобы держит про запас книгу, аванс за которую давно выплачен юному дарованию с очаровательными манерами и отличным умением слушать, ухитрившемуся состряпать из пары-тройки ужинов со звездой биографию-разоблачение; книге недостаёт лишь причины смерти, описанной на последних страницах. Эти гиены так и бродят возле служебного входа, ожидая кончины Мэй Уэст. Названивают Лелии Гольдони в надежде услышать дурные вести. Просматривают газетные некрологи, выискивая имена Хью Марлоу, Эмлин Уильяме, Пегги Кастл и Бастера Китона. Точно стервятники, сужают круги. Большинство из них уже ищут подход к Рут Доннелли и Джеральдине Фицджеральд. В эту самую минуту кто-то из них посиживает у камина в гостиной у Лилиан Гиш или Кэрол Лэндис, подобно мощному пылесосу вытягивая из хозяйки откровенные рассказы, необходимые для оживления книжки на двести с лишним страниц; прямо сейчас кто-то хищно следит за жестами Баттерфлай Маккуин, откладывает в памяти любые причуды или манеры Текса Эйвери, — со временем сгодится на корм ненасытной публике.