Александр Кабаков - Камера хранения. Мещанская книга Страница 14

Тяжелые черные полуботинки, «утюги» на толстой коже с круглыми выстроченными носами, можно было не чинить по полгода, и они лишь слегка перекашивались. Теперь я знаю, что такие, с узором на носах, называются brogues и стоят – приличного качества – фунтов сто минимум. А тогда стоили они 150 тех рублей с копейками.

Кардиганы из верблюжьей шерсти создавали самозваный образ эсквайра, сельского джентльмена. У меня такой, не по возрасту солидный, был – стоил баснословные 260 р.

При удаче можно было налететь и на выброшенные в широкую продажу костюмы, вполне в духе Brooks Brothers, совершенно американские на вид, но с китайско-русскими этикетками. Стоили они заоблачно – 1300 р. Я о таком даже не заикался.

У стопроцентно хлопковых китайских рубашек воротнички с тупыми углами были жесткие без всяких косточек. Их чем-то пропитывали, так что они оставались жесткими навсегда. «Воротник крахмальный, как фанера…» – пели куплетисты, клеймившие модников… Цена – 90 с чем-то рублей.

Все это шло из Китая советским братьям по борьбе с империализмом. А главный дар китайских друзей советским сестрам – зонтик от солнца, плоский, на бамбуковом стержне и со спицами из бамбука, обтянутый голубым или розовым шелком в бледный цветок. Как вязался такой атрибут изнеженности нравов с образом суровой строительницы социализма – бог весть. Между прочим, в правилах, регламентировавших труд путевого железнодорожного рабочего, было написано, что рабочий-женщина может перемещать за смену до 6 тонн грузов и материалов. Возможно, ей не помешал бы в солнечную погоду китайский зонт, но оставалось непонятным, как его держать, если руки заняты перемещаемыми грузами и материалами.

Да и стоил он рублей сто пятьдесят, а то и больше – не помню.

Несмотря на это, в нашем военном городке китайский зонтик имелся у всех гарнизонных дам – наряду с горжеткой и зимними ботинками на меху.

Но все перечисленное было не главным в китайско-американском проникновении на прилавки СССР.

Главными были мужские плащи все той же фирмы «Дружба», которыми жаждущая элегантности советская молодежь увлекалась неописуемо.

Плащи эти были двух фасонов – двубортный trench coat, бытовое название – «спогончиками», и однобортный riding coat, русское название – «балахонт», именно с «т».

Еще раз отмечу: удивительные эти продукты китайской социалистической промышленности товаров народного потребления были поразительно похожи на свои американские и английские прообразы. Легкие, без подкладки, что делало их вполне пригодными для носки теплой осенью, со множеством усовершенствований в крое, позволявших максимально изолироваться от непогоды. Например, внутри карманов плаща были прорези, которые позволяли залезать в карманы пиджака или брюк, не расстегивая плащ. Помню, что меня это хитроумие восхищало необыкновенно.

Китайские плащи были настолько популярны, что их даже не называли плащами – говорили просто «моя “Дружба”». Англичане так говорят про свою знаменитую марку – My Burberry.

…Школьное время катилось к концу все быстрее. Я уже достиг своего максимального роста 185 сантиметров и тех размеров, с которыми прожил примерно половину последующей жизни. Брюки – 46. Пиджак – 52. Воротник рубашки – 43. Обувь – тоже 43. Прошли годы, следом прошла жизнь. Цифры поменялись. Брюки – 52. Пиджак – тоже 52, но застегивается плохо. Рубашка – XXL, воротник не сходится все равно. Обувь – 44, трудно найти удобную… Куда-то делась фотография, на которой я в «“Дружбе” спогончиками» и в шелковом белом шарфе, свидетельствовавшем, что не чужда мне была не только мировая, но и отечественная, дворово-хулиганская мода… Вскоре после того, как меня сфотографировали, плащ «спогончиками» погиб ужасной смертью – его в первую университетскую осень взял поносить однокурсник и разорвал от кармана до края полы. Но я недолго жалел о потере. Какая уж «“Дружба” спогончиками», когда приятель мой, проходивший практику в Херсоне – не помню, что именно он там делал после своего второго курса медицинского, – купил у морячка настоящие джинсы! Подлинные Lee толщиной в палец.

Ладно, пока хватит о тряпках.

Прирученное время

Наш военный городок по уровню жизни был поселением очень и очень небедным. Большие офицерские оклады да еще доплаты за секретность и прочие тяготы службы позволяли гарнизонной публике прилично жить даже в конце голодных сороковых, а уж в пятидесятых – просто шиковать.

Архитектура, если можно так выразиться, нашего городка ничем не отличалась от застройки любого рабочего поселка, какие в то послевоенное время строили – в основном пленные немцы – вокруг больших заводов. Восьми– и двенадцатиквартирные, одно– и двухподъездные, оштукатуренные желтые и розовые двухэтажные дома имели в облике нечто неуловимо немецкое или, скорее, просто европейское. И это при том, что к строительству особо секретных городков пленные не допускались. Солдаты стройбатов без инородного участия сложили кирпич за кирпичиком наш ракетный Капустин Яр, «Москву-400», где я прожил с 1947 по 1960 год, начал и закончил школу, впервые и надолго влюбился… Они же отгрохали в этом стиле огромный подмосковный атомный (Электросталь, Министерство среднего машиностроения) город, где я проводил у дядьки и тетки, работавших именно на этом сверхсекретном Средмаше, все каникулы класса до седьмого. Дядька и тетка были мелкими служащими этого гиганта, мелкими, но привилегированными: они назывались «вольнонаемными», в то время как многие их сослуживцы числились «з/к» – знаменитая нелогичная аббревиатура от «заключенный»…

Итак, в среднеевропейском на вид раю с азиатским названием Капустин Яр – Кап Яр сокращенно, – военном городке, одноименном ближнему селу, мы и жили. В его центре стояло длинное здание главного штаба, а по асфальтовой площади перед ним в сухое время года кругами гоняли на велосипедах мы, офицерские дети 10–16 лет. Обладание хорошим велосипедом – например, ХВЗ, то есть производства Харьковского велосипедного завода, – было знаком высокого расположения на лестнице подросткового престижа.

Я уже писал о меркантильной, мещанской психологии нормального подростка.

Продолжаю.

Вслед за велосипедом символом подросткового процветания в нашей богатейской школе стали часы – при том, что их имел далеко не каждый взрослый в окружающей стране.

…Когда поехали с войны по домам победители, повезли они и соответствующие рангу трофеи. От пары «отрезов», рулонов шерстяной или шелковой ткани на пару костюмов или платьев, и дюжины серебряных ложек с готическими инициалами – в «сидоре», вещевом мешке лейтенанта… До эшелона с дворцовой мебелью и коврами для дачи маршала… И новенькие «опель-капитаны» прямо со двора завода – на платформах вперемешку с побитыми самоходками… И аккуратно переложенные стружками мейсенские сервизы в ящиках под охраной автоматчиков из трофейной команды… И снова эшелоны с еще более аккуратно переложенными стружками и фанерой картинами и скульптурами, с еще более строгими автоматчиками – прямо из музеев в музеи… И бессчетные грузовые составы со станками, станками, станками… И загружавшиеся по ночам в северонемецком городке Пеенемюнде, не успевшие обрушиться на Англию первые в мире боевые ракеты V-2, «Фау-2» – которые, к слову, поначалу-то и запускали с полигона Капустин Яр, чтобы, разобравшись, понемногу перейти к их советскому продолжению 8Ж34. И опять же к слову: американцы увезли, тоже в качестве трофея, Вернера фон Брауна, ученого эсэсовца, конструктора тех ракет. Кто при дележе трофеев выиграл, стало вполне ясно лет через двадцать пять…

Да, так вот: появилось к концу войны явственно окрашенное жлобской завистью выражение «он привез чемодан часов». Так говорили о наиболее алчных и удачливых собирателях трофеев – наручные часы, особенно производства нескольких известных швейцарских фирм, были безусловной и абсолютной ценностью, некоторое их количество могло стать эквивалентом любого товара, от одежды до, например, трофейного же мотоцикла: на моих глазах в московском дворе был произведен такой обмен… Напрашивается предположение, что ценность часов в СССР объяснялась отсталостью нашей промышленности точного машиностроения или как там, – но это предположение ошибочно. Однажды мне попалась на глаза фотография, сделанная, очевидно, в конце войны: чернокожий американский сержант сидит на капоте «Виллиса», скалясь в удовлетворенной улыбке, рукава его куртки закатаны, и на обеих руках до локтя нанизаны часы, видимо, трофейные. Следовательно, в то время часы были действительно дорогой вещью, в том числе и в богатых странах. Ширпотреба на батарейках еще не существовало, а механический, допустим, Longines – он и сейчас недешевый…

И вот появились советские наручные часы!

Вернее, были они и до войны, назывались соответственно производившему их заводу «Кировские» и стоили немало, но в свободной продаже почти не появлялись. В основном их носили высокопоставленные красные командиры, для удобства слежения за временем застегивавшие ремешок поверх форменного манжета. Однако война и сопутствовавшее ее заключительному этапу знакомство с европейскими модами погубили престиж устаревших «Кировских» с их огромным циферблатом и толщиной с компас. Как-то разом все вспомнили, что это есть не что иное, как дореволюционные «Павелъ Буре», к тому же переделанные из карманных простым фабричным припаиванием ушек для узкого ремешка – первые выпуски даже имели повернутый на 90 градусов циферблат, что полностью выдавало их карманное происхождение. А наиболее просвещенные припомнили и то, что сам «Павелъ Буре» был российским отделением швейцарской Omega, выпускавшим до германской войны швейцарские же, но устаревшие модели. Так что некий П. Буре, а не С. М. Киров, был истинным отечественным часовщиком.