Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение Страница 14

Лишь с Аренсом он иногда делился своими мыслями.

— То, что я опять хожу в школу, просто нелепая попытка начать с того, что много лет назад брошено, да еще делать вид, будто за это время ничего не произошло.

Аренс держался особняком от других учеников, но всячески старался сблизиться с Хольтом.

— А вы не слишком себе все усложняете? — сказал он. — Нам надо переждать, протянуть время, нельзя же иначе, надо чем-то заняться. — И добавил: — Немец предполагает, а русский располагает.

Была большая перемена. Они расхаживали по коридору.

— Не знаю, что вам пришлось пережить, — сказал Хольт. — Но вы в самом деле совершенно разделались с прошлым?

— А вы нет? — спросил Аренс.

— Нет, — ответил Хольт. — Есть вещи, о которых я не в силах вспоминать. Но оставим это.

Раздался звонок, и они вернулись в класс.

— Обзор печати, — сказал Аренс. — Слово за господином Гофманом. — И, заняв свое место позади Хольта, добавил: — Потеря времени, вы не находите? Большая политика, конечно, интересная игра, но пока что Германии в ней не участвовать.

Готтескнехт уселся на свободное место. Гофман, опершись на костыли, вскочил на кафедру. Газетные сообщения он перечислял как попало, вперемешку. Переселенческий план Контрольного совета. Создание в городе комитета женщин. Постановление о конфискации всех предприятий концерна Флика. «Разбойники» Шиллера в местном городском драматическом театре. Выдача новых промтоварных карточек. Речь Молотова: материальный ущерб, причиненный Советскому Союзу, превышает семьсот миллиардов рублей. Опять найдены массовые могилы…

Хольт прислушался:

«В Бауцене обнаружено несколько общих могил… — услышал он со сжимающимся сердцем, — … эсэсовцы приканчивали выстрелами из пистолета… Предполагают, что это узники концлагеря, эвакуированные в связи с приближением советских войск… их гнали через Бауцен и далее на запад…»

Гофман давно сошел с кафедры, Готтескнехт давно начал урок, а Хольт все еще сидел в каком-то забытье. И далее на запад… через танковое заграждение! Он не мог отогнать от себя это воспоминание ни на уроке, ни по пути домой, и шел он, еле волоча ноги. Картина, которую он всеми силами старался вытравить из памяти, встала перед ним с удивительной яркостью… Туманное утро. Смена часовых у заграждения, вместе с новой сменой заступил Петер Визе. Издали, будто щелкание бича, доносятся пистолетные выстрелы, потом колонна проходит через заграждение, шествие призраков и тем не менее реальность, тени людей, живые скелеты, на которых болтается полосатая лагерная одежда, на спине красный треугольник…

Когда Хольт вернулся домой, отец обедал. За столом Хольт спросил:

— Чем болен Мюллер?

— У него подострый септический эндокардит.

Хольт попросил объяснить.

— Неизлечимая болезнь сердца. Кроме того, в лагере ему отбили почку, а в другой у него очаговый нефрит.

— А он знает?

— Летом, после освобождения, он некоторое время лежал в больнице. Хотел вылечиться, но, когда узнал правду о своем состоянии, настоял на том, чтобы его выписали.

— Почему?

Профессор встал, подошел к окну и долго глядел в ненастные сумерки.

— Почему? — повторил он, все еще отвернувшись. — Мюллер не намерен дотягивать в постели до смерти, которая может и не так скоро придет. Уж лучше пусть она настигнет его в гуще жизни. Ты же его знаешь: голова у него еще ясная, какие-то силы еще сохранились. Он хочет жить и живет, глядя в лицо смерти, и закладывает будущее без лишних слов.

В подворотне Хольт встретил Гундель. Редко являясь вовремя к обеду, он встречался с ней не чаще прежнего, хоть они и жили теперь под одной крышей. Поглощенная своим агитвечером, она стала рассказывать ему, как идут репетиции. Хольт слушал невнимательно, краем уха. В тот день у танкового заграждения, у открытой могилы узников в полосатых куртках, он думал: «Как я покажусь Гундель?» Но только сейчас он понял, как велика между ними пропасть.

— Что с тобой? — спросила наконец Гундель.

Все спрашивают: что с тобой? Гундель торопилась; должно быть, спешит к Шнайдерайту, от которого ее не отделяет пропасть.

— Со мной? Ничего, — сказал он. Шнайдерайта, подумал Хольт, тоже втолкнули в жизнь, не спрашивая, но кто же распределил роли, кто вырыл эту пропасть? — Ты права, — сказал он, — ты не для такого, как я, на мне налипло слишком много грязи.

— Что это значит? — недоумевая, спросила она.

Но Хольт только кивнул.

В коридоре он столкнуля с Мюллером.

— Как поживаем, Вернер Хольт? — осведомился Мюллер.

Мюллер был всегда дружелюбен, на отвороте у него алел треугольник, такой же он когда-то носил на спине, он ничего не знал о Вернере Хольте, но у Мюллеров зоркие глаза…

Мюллер повел Хольта в зал совещаний. Не противься, это просится наружу! Стол был накрыт на троих; фрау Томас внесла кастрюлю. Конечно, она тут же принялась рассказывать очередную новость, но видя, что ее не слушают, оставила их вдвоем.

Мюллер сел, не расстегивая ватника.

— Как дела в школе? — спросил он. — Нравится вам наша менкебергская антифашистская молодежь?

— Честно говоря, совсем не нравится, — ответил Хольт. — Они меня только терпят, я им не подхожу.

Мюллер удивленно посмотрел на Хольта.

— Что же мне, лгать? — крикнул Хольт. — С вами я не могу кривить душой! Прямо скажу: не пойду я туда больше!

— Что с вами такое? — спросил Мюллер.

— Вы вот говорите со мной дружески, господин Мюллер, а мне тяжело, я этого не стою. Вы и не подумали бы так ко мне относиться, если б знали!

— Если б знал что́?

— В газете написано, в Бауцене обнаружены общие могилы, — это вырвалось у Хольта почти помимо воли, — я тоже знаю одну могилу, могу показать, где она, там семь или восемь таких, как вы, в полосатых куртках с красным треугольником, и еще Петер Визе, их расстреляли эсэсовцы.

— А вы, Хольт? — крикнул Мюллер. — А вы? Говорите правду!

— Я стоял рядом, — ответил Хольт, и голос у него осекся, — стоял и смотрел, карабин к ноге, и не пошевельнул пальцем.

— И это вас мучает, да? — спросил немного погодя Мюллер. И повторил: — Стоял и смотрел… — Взгляд его был устремлен куда-то поверх Хольта. — Целый народ стоял и смотрел… — Он расстегнул ватник, распустил шарф. — Завтра утром ждите меня у заводских ворот. Вы пойдете со мной и заявите, где находится могила.

Школа скоро вовсе опостылела Хольту, он уже не пытался разобраться в том, что проходили. Сидел в классе и мысленно перебирал прошлое. Все чаще вспоминался ему Зепп Гомулка. Отец Зеппа, адвокат Гомулка, написал Гундель, что по каким-то срочным делам должен выехать из Нюрнберга в Дрезден. Сейчас он уже, верно, в Дрездене. В свое время адвокат оказался единственным человеком, который знал что-то похожее на путь, и указал его сыну…

Хольт поехал в Дрезден. Он никому ничего не сказал. Оставил на заводе записку для Гундель и просил ее сообщить отцу.

Поездка была трудной. Хольт висел на подножке, а когда наконец, стиснутый со всех сторон, очутился в переполненном купе, вдруг спросил себя, а что ему, собственно, нужно от отца Зеппа.

Гомулки он не застал. Адвокат уже уехал в Берлин, сообщила его невестка, жена зубного врача, когда Хольт, наконец, добрался до соседнего с Дрезденом городка Радебейля. Хольт тут же пустился в обратный путь. Вряд ли это его огорчило, он скорее испытывал облегчение.

Хольт шагал по направлению к Дрездену. Дойдя до Эльбы, он спустился по откосу и зашел далеко вперед по одной из бун. Серая без блеска вода клокотала, огибая камни, и закручивалась воронкой; в водовороте неустанно описывала круг пустая бутылка. Хорошо, что он не встретил Гомулку. Вряд ли он услышал бы от адвоката что-либо, кроме его обычных латинских сентенций. Но что же теперь делать? Плыть по течению, куда понесет, ведь всякая река куда-то впадает.

Стал накрапывать дождь, низко нависли тучи, смеркалось. Накинув плащ-палатку, Хольт быстро зашагал к городу. Внезапно он очутился у ярко освещенного подъезда бара, заплатил за вход и молча уселся неподалеку от толкучки танцующих. За его столик сели три девушки, совсем молоденькие, в вечерних платьях, которые, видно, сами смастерили из старья. Дам было больше, чем кавалеров, и при каждом новом танце накрашенные лица выжидающе, даже требовательно поворачивались к Хольту. Но он не обращал внимания. Хольт курил свои последние сигареты, нащупал в кармане последние деньги. Наконец кельнер принес какое-то питье, именуемое альколат, несусветно дорогое. Хольт выпил и заказал еще.

Зал набит до отказа, от табачного дыма и запаха разгоряченных тел воздух такой, что не продохнешь. Растрепанные бумажные гирлянды под потолком; белые как мел, с подмалеванными губами и глазами лица; колышащаяся под музыку толпа… Если это и есть жизнь, то он о ней ничего не знает; тогда он еще по-настоящему не жил. Хольт решил уже, по примеру других, окунуться в гущу танцующих, может быть, он почувствует, что живет. Но продолжал сидеть, глядя на лампы и дымя сигаретой. Девушки за столиком перестали обращать на него внимание.