Павел Пепперштейн - Весна (сборник) Страница 14

А маленького космонавта мне пришлось потерять. Утрата. Еще одна утрата. Я вспоминаю его так же часто, как и себя, — то есть почти никогда. Заблудился маленький мальчик. Дитя в белом скафандре в зыбучую ночь забрело. Между живыми и мертвыми нет особых различий. Прошлое и будущее — одно, так как все мы в будущем станем прошлым. Меня все занимал вопрос: после своей смерти сплю ли я иногда, или же только посмертно бодрствую? Или постоянно посмертно сплю? Последнее маловероятно — смерть не похожа на сон. Но… Накопив некоторый опыт по части того, как быть мертвым, я понял, насколько важно в нужный момент притвориться спящим! Детский трюк, элементарная отмычка, но без нее не проникнуть в заповедные области смерти. Путь в Рай прост, как хлеб с маслом. Смерть — это бесконечная и совершенно прямая дорога, иной раз она проходит через области отдаленно-суетливые, где можно увязнуть в бурных событиях, настолько непонятных и излишних, что потом нет сил даже на смех. Как-то раз я был втянут в подобный переплет, но затем прикинулся, что вдруг задремал. Я изобразил себя безоружным, потерявшим способность замечать происходящее — дескать, сплю, сплю, как живой, беспечно раскинувшись там, где настиг меня сон, уткнувшись, как котенок, в молочное забвение. Видно, сну подобает честь, и бог Сна в почете. Меня тут же извлекли из несносных миров и осыпали милостями. Честно говоря, я удостоился почестей совершенно незаслуженных, и они каскадами ниспадали на меня, не зная никакой меры. Мне напомнили, что я — королевской крови, и тут же меня венчали на царство: мир стал мягким и эластичным, дабы вместить мои фейерверки, мои балы, мои купания, моих нимф, мои парки, гроты, павильоны, моих наложниц, мои армии, мои знамена, мои гардеробы, моих белошвеек… Затем меня облекли в папский сан: к моим туфлям припадали черные монахи, белокурые девочки и негры. Помню свои атласные белые перчатки, на которых золотой нитью и жемчугами вышита была схема Голгофы: голова Адама, на ней три креста, центральный укреплен копьем. Мне сообщили, что я — гений, и поднесли мне в дар все вокзальные циферблаты, все шахматные доски, все шлагбаумы и всех зебр мира. Меня поставили в известность, что я — святой, и я стал освещать все вокруг сверканием своего золотого нимба. Мне вернули мое личное тело, но на ладонях были стигматы, из которых непрестанно сочился благовонный елей. Мой нимб не только источал свет, но и оказался также отличным оружием: его края были необычайно остры, и я, весело подпрыгивая и вращаясь, словно топор, прорубал себе дорогу в любом направлении. Мне сказали, что я — бог, но я не поверил. Узрев мое сомнение, все вокруг наполнилось смехом — веселым, брызжущим смехом великодушия и щедрости. Меня любезно пригласили вращать мирами и быть всем. Я был луной, приливом, стрелками на часах, был мужским членом, входящим в женский половой орган, был женским половым органом, принимающим в себя мужской член, был самим инстинктом размножения, наращивающим свою мощь весной, был солнцем, был духом, который развлекает детей сновидениями, был снегопадом, был четырьмя временами года. А ты пела: «Как, ты никогда не слышал об этом? Подойди ближе. Прикоснись ко мне. Пришло время попробовать…»

Аттракционы будущего состоят из «возможностей». Некоторые из этих «возможностей» я испробовал, другие нет. Как-то раз, например, я стал персонажем американского фильма — плоской тенью, скользящей по белому экрану. Я бежал, стрелял, вскрывал письма, но боковым зрением все время наблюдал зрительный зал небольшого летнего открытого кинотеатра где-то в Греции или в Крыму, и людей, сидящих на старых скамейках, чьи лица были обращены к экрану. В их зрачках и стеклах очков, как в битых зеркалах, отражались фрагменты фильма. Мелькал и я. Изможденный гангстер, спасающийся от погони, я стоял на пожарной лестнице кирпичного дома. Мое лицо явилось на экране крупным планом — черно-белое, с впалыми щеками и глубокими морщинами. Лента была старая, мой образ был словно из песка или из пепла. Подо мною уже мелькали полицейские фуражки, похожие по форме на черные короны или терновые венцы. Я видел их внизу сквозь решетчатые ступени со следами белого птичьего помета. И в то же время прямо перед собой я видел зрительный зал. Я посмотрел на зрителей, прямо на них, я посмотрел на них со своего экрана. И взглядом я дал им понять, что вижу их. Минуты шли, а мое лицо все таращилось на них, бесстыдно, внимательно, невозможно — я наблюдал, как до их сознания постепенно доходит неладное, как в лицах вызревает мистический ужас. Я вдохнул запахи их вечера — аромат цветущих акаций, запах болотца и близкого моря. Отчего-то все это доставило мне необычайное удовольствие — тонкое, на гурманский вкус, как мне почудилось. Я стоял на верхней площадке небесной лестницы, я был началом и концом всего, и при этом скромно наслаждался простыми запахами чужого южного вечера, затерянного среди других вечеров Юдоли.

Мне была дарована безграничная свобода перемещаться во времени. Я оказался внутри своего тела, бегущего по железнодорожному мосту, когда я был десятилетним мальчиком, одетым в оранжевое. Меня окружала тьма моих здоровых внутренностей. Я слышал над собой — там, где на морских пейзажах изображают солнце, спрятавшееся за облаком, — стук моего сердца, стук, учащенный, напряженный от быстрого бега. Мне захотелось взглянуть на свое сердце. Я посветил вверх своим нимбом, как комариным фонариком, — сердце было огромно. В одной из Сокровищниц я снова увидел это сердце — оно было оправлено в золотые скорлупы, усыпанные драгоценными камнями. Девочка, увенчанная короной с наклоненным набок жемчужным крестом, восседала на троне, сжимая сердце в ладони, как державу. После этого я сумел вспомнить шум дождя.

Затем я сам стал сокровищем — бесплотным центром белой, необъятной залы, где не было ничего, кроме особенного свежего воздуха. После этого во мне навсегда осталось открытым так называемое «белое окно». Оно всегда где-то сбоку, всегда открыто, за ним никогда нет ничего, кроме воздуха. В конечном счете это вентиляционное отверстие, нечто вроде жабр, без которых я задохнулся бы в безвоздушных высотах Рая. Таковы аттракционы будущего, таковы вагончики «возможностей». Смерть — это бесконечная и совершенно прямая дорога, и по ней идут нескончаемые составы таких вагончиков. Выше лишь тьма. Тьма, нареченная именем Радость. Я нырял в нее, резвился в ней, я был ее купальщиком, ее пловцом…

То я был один, то чувствовал недалеко от себя чьи-то огромные тела. «Кто здесь?» — спросил я. В черничной темноте в ответ зажглись четыре пятна нежного, словно бы закатного света, и я увидел лица четырех Животных — Кита, Слона, Носорога и Бегемота.

…И Я УВИДЕЛ ЛИЦА ЧЕТЫРЕХ ЖИВОТНЫХ…

Они висели передо мной — живые, но неподвижные: лишь изредка помаргивали крошечные глазки на колоссальных лицах. Их освещал таинственный, золотистый, почти рембрандтовский свет, освещал мягко, но тщательно, высвечивая вплоть до мельчайших морщинок, в глубине которых прятались синие тени. Большие животные — аргументы Бога, некогда предъявленные незаслуженно страдающему Иову. Теперь их предъявили мне, который блаженствовал незаслуженно.

Я был так высоко или же так глубоко, что даже твой голос уже не долетал до меня. Я подумал о тебе и вернулся.

Два клана

Как-то раз решили встретиться два семейных клана, которые давно уже присматривались друг к другу с целью породниться. Один клан носил общую фамилию Колины, другой клан звался Наташины. Но каждый член кланов еще имел и собственную фамилию.

Встретились в огромном доме Наташиных, ну, выпили, естественно. Со стороны Колиных были: Виктор Усов, Маша Ротова, Леночка Ухова, Валентин Носов, Тоня Членова, Аркадий Федорович Коленников, Гриша Ступнев, Коля Пальцин, Эйно Торс, Гоша Локтев, Федор Ногин, Кирилл Задов, Семен Шейнин, Рада Глазова, Гена Зрачков, Лена Яйцева, Борис Руков и другие. Со стороны Наташиных были: Родион Губкин, Митя Локонов, Катя Сережкина, Валя Бусина, Таня Грудкина, Миша Сосков, Валентин Бедрицкий, Петя Вагинов, Аня Лодыжкина, Арсений Попков, Ника Запястьинская, Нэнси Браслетт, Антон и Валя Чулковы, Кира Ресницына, Марио Талия, Инга Платьина и другие.

Как водится, молодежь затеяла танцы, пожилые сидели в сторонке. Старые фронтовые товарищи Валентин Бедрицкий-Наташин и Борис Руков-Колин, обняв друг друга за плечи и покачиваясь, пели военные песни. Эйно Торс-Колин и Марио Талия-Наташин говорили по-английски и неплохо понимали друг друга. Маша Ротова-Колина и Родион Губкин-Наташин мастерски станцевали фокстрот, затем танго, а после, как полагается, перешли к медленным танцам, обнявшись, явно увлеченные друг другом. Обнимались, в другом углу, и Таня Грудкина-Наташина с Колей Пальциным-Колиным. Солидный Борис Руков помог Инге Платьиной убрать со стола после ужина. Затем он же уложил спать малолетних Антошу и Валечку Чулковых-Наташиных.