Виктор Пелевин - Зал поющих кариатид Страница 14

Лена была готова к чему угодно, но не к этому.

Теперь она поняла, что богомол имел в виду, когда говорил о выходе за границы человеческой этики. Он, оказывается, ничуть не преувеличивал.

– Никогда, – сказала Лена.

– Я не заставляю, – ответил богомол.

– Нет, – в ужасе повторила Лена. – Этого сделать я не смогу никогда.

– В мире богомолов такие законы.

– Ты хоть понимаешь, что ты сейчас предложил? – спросила Лена. – Ведь это зверство.

– Это не зверство, – ответил богомол веско. – Это насекомство. У нас так принято почти полмиллиарда лет. И не только у богомолов, кстати.

– А у кого еще?

Голова богомола приблизилась почти вплотную, и его большие фасетчатые глаза заглянули Лене глубоко в душу.

– Например, у pisaura mirabilis. У них во время любовного слияния самка поедает муху, пойманную для нее самцом. А у oecantus niveux самка высасывает соки из особой железы в теле самца. Самка cardiacephala myrmex ест отрыгиваемую самцом пищу прямо у него изо рта – из этого, кстати, через двести миллионов лет произошел ваш человеческий поцелуй, только люди, как всегда, убрали содержательную часть и оставили один пиар. У богомолов просто самый радикальный подход к проблеме...

– Откуда ты знаешь латинские слова? – спросила Лена.

– Это не я. Все это знаешь ты.

– Я никогда ничего подобного даже не слышала.

– Как-то раз ты случайно пробежала глазами статью на эту тему, – сказал богомол, – и твой мозг все запомнил. Ты просто не в курсе, что ты это знаешь. С богомолом такого никогда не может произойти.

Вдруг богомол исчез, словно его что-то спугнуло.

А в следующую секунду Лена увидела входящего в малахитовый зал Михаила Ботвиника.

С Ботвиником были два обычных телохранителя в двубортных костюмах и дядя Петя, который успел к этому времени переодеться в черную майку с надписью:

Adihit

Под ней был адидасовский треугольник, разбитый на полоски, только этих полосок было не три, а две, из-за чего треугольник походил на гитлеровские усы щеточкой.

Телохранители остались у дверей, а Ботвиник и дядя Петя вошли в зал. Ботвиник что-то доказывал дяде Пете, продолжая начатый за дверью разговор:

– ...поэтому и говорю, что роспись пидорская. Чистейший пидор. Он и в стихах про это писал. Я, правда, не помню точно, в молодости читал. Ну вот был у него, например, стих, где он сначала гречонка пялит, как лорд Байрон. А потом ножиком его чик... С таким сверхчеловеческим хохотом...

– Это где? – спросил дядя Петя.

– Ну как там, – Ботвиник наморщился, вспоминая. – «И тогда я смеюсь, и внезапно с пера мой любимый слетает Анапест...» Вообще-то пидор тут только Анапест, автору не предъявишь. Но по другим стишатам можно и предъявить. Его маленькие девочки не интересовали, он только вид делал. Чтоб люди не поняли, кто он на самом деле, пять-восемнадцать, вон галка полетела... У дворян ведь тоже своеобразный кодекс чести был.

– Не знаю, – сказал дядя Петя. – Если уж стихи, то я больше Есенина люблю.

– А его-то за что?

– За стиль, – ответил дядя Петя. – «Шардоне ты мое, шардоне...» Божественно.

Ботвиник перекрестился и сплюнул.

– Знаешь, как Оскар Уайльд говорил? Стиль – последнее убежище пидараса.

– Наверное, – робко согласился дядя Петя. – А что, лорд Байрон действительно греченков... греченят... того?

– А ты думал, – ответил Ботвиник. – И дневник вел. Ладно, я тебе не лектор из общества «Знание».

Он обвел взглядом комнату и увидел Лену.

– Привет, зеленая! – сказал он с улыбкой. – Вот, пришел, как обещал. У меня полчаса.

Дядя Петя из-за спины Ботвиника сделал страшные глаза и качнул подбородком вниз. Лена поняла, что ей следует спуститься с пьедестала. Она постаралась сделать это с максимальным изяществом. Спрыгнув на пол, она гимнастически спружинила и присела в вежливом, но полном достоинства реверансе.

– Ну ты скачешь, зеленая, – пробормотал Ботвиник.

– Я пойду тогда, – сказал дядя Петя, – вы тут сами разберетесь. Девчат, музыка!

Он пошел к дверям. Вера запела «Колеса любви», а Ася с Кимой замурлыкали, изображая инструментальное сопровождение, – это был давно отработанный номер, где Лена пела на второй голос. Сейчас она молчала, но и без нее получалось неплохо.

Ботвиник снял халат, оставшись в одних трусах – черных «боксерах», как и положено последнему русскому мачо. Лена увидела на его плече татуировку – знаменитую летучую мышь.

И тут богомол вернулся.

Ботвиник, конечно, ничего не заметил. Лена уже понимала, что может беседовать с богомолом у него на глазах, и Ботвиник об этом даже не узнает. Больше того, ее общение с богомолом шло на таких скоростях, что за время, которое потребовалось Ботвинику, чтобы подойти к ней и взять за руку, они успели обсудить довольно многое.

Сперва богомол приблизил к ней свою голову, и три его центральных глаза повторили мультфильм о том, что ей следует сделать.

Теперь это уже не казалось Лене таким страшным.

– А почему именно голову? – спросила она.

– Это общий закон мироздания, – ответил богомол. – Поедание самца всегда начинается с отрывания головы любым доступным методом. А то ты не знаешь, хе-хе, у вас же этому все женские журналы учат. И потом, с физиологической точки зрения это улучшает секс. Когда удаляются тормозные механизмы, амплитуда рефлекторно-спазматических движений становится максимальной. Например, если блокировать у лягушки высшие нервные центры, она самопроизвольно начнет совершать копулятивные фрикции. Негры до политкорректности тоже считались хорошими любовниками, потому что не так загружены тормозными программами, то есть они в хорошем смысле слова безголовые. Отрывание головы – это метафора, которая в мире богомолов воплощается через буквальную реализацию...

– Где ты только так говорить научился, – пробормотала Лена. – Откуда ты, например, знаешь слово «метафора»?

– Я ведь уже объяснял один раз, – ответил богомол. – Все эти слова знаешь ты, а я ими просто пользуюсь.

– Я половины того, что ты говоришь, даже не понимаю, – сказала Лена. – Это точно не из моей головы.

– У тебя есть компьютер? – спросил богомол.

– Есть, – сказала Лена.

– Как ты думаешь, ты узнаешь все картинки, которые на нем можно найти?

– Нет конечно.

– Вот и здесь тот же случай. Не отвлекайся. Решай быстрее.

Лена почувствовала, что действительно пора определяться: Ботвиник уже вел ее к дивану.

– Мне бы с девочками посоветоваться, – сказала она богомолу и поняла, что требует невозможного.

Но, как ни странно, невозможное оказалось возможным: все три подруги одновременно возникли в нижней части ее поля зрения – словно телевизионные сурдопереводчицы, переводящие сразу на три глухонемых языка. Вера пела про колеса любви, Кима изображала музыку, а Ася смотрела прямо на нее, перебирая губами только для вида.

– Ася, – позвала Лена, – можешь говорить?

Ася кивнула.

– Знаешь, что он от меня хочет? – спросила Лена. – Я имею в виду, не Ботвиник, а богомол?

Ася опять кивнула.

– Меня он тоже разводил, – сказала она. – С первой встречи.

– А почему ты ничего не говорила?

Ася виновато потупилась.

– Я думала, у меня одной такое безумие в голове. Стыдно было, потому что звучит уж очень дико. Но потом я домой пришла, открыла энциклопедию и прочла, что это правда. Самка богомола действительно съедает самца немедленно после... этого самого. Отрывает голову и съедает.

Лена повернулась к Вере.

– Я тоже сначала не знала, – сказала Вера. – А потом подняла информацию в интернете. Съедает, правда. Энтомологи еще шутят по этому поводу – ясно, почему богомол молится. Грехи замаливает.

Странным было то, что во время разговора с Леной Вера каким-то образом продолжала петь «Колеса любви». Возможно, вся беседа с подругами была просто галлюцинацией – но, как только Лена подумала об этом, девушки исчезли из ее поля зрения, и вопрос потерял актуальность.

Тем более что до дивана осталось всего три шага.

Богомол опять возник перед Леной:

– Ну?

– Я не знаю, – сказала Лена и заплакала.

Плакала она, правда, только в том измерении, где общалась с богомолом. Там, где она шла к дивану с Ботвиником, за это время прошла, может быть, доля секунды.

– Что тебя смущает? – спросил богомол. – Почему ты плачешь?

– Я ведь обещала сделать ему самое хорошее, что только бывает.

– Кому? – спросил богомол.

– Ботвинику на фотографии. Поэтому он ко мне и пришел. А тут – такая жестокость...

– Ты думаешь, это жестокость?

– А что же еще?

Богомол погрустнел. Лена почувствовала, что сейчас он уйдет навсегда, и в мире останутся только приближающийся диван и старая песня «Наутилуса».

– Подожди-ка, – сказала она. – Наверно, я действительно чего-то не понимаю. Может, ты объяснишь?

– Смотри мне в глаза, – сказал богомол.

Лена опять увидела короткий мультфильм.

Перед ней было нечто похожее на залитую солнцем лужайку – ослепительное, дрожащее и переливающееся пространство, искривленное (или, может быть, выпрямленное) фасетчатыми глазами насекомого. На этой лужайке сидели два богомола, но Лена понимала, что все это чистая условность: на самом деле впереди была уже знакомая ей бесконечная река жизни, которая текла через богомолов, через солнце в небе и через нее саму.