Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс Страница 14

Тут этот экономист-кибернетик невзначай залезает в нашу лингвистическую терминологию, и будь я не в таком отчаянии, то мог бы разговор поддержать, углядев здесь принцип позиционного чередования и дополнительной дистрибуции. Но, когда рушится жизнь, теоретические рассуждения мало утешают.

— Все равно держись, есть еще надежда на факторы, которые мы не в состоянии принять в расчет.

Эти слова он произносит, уже надев свою нежно-зеленую курточку и клетчатую английскую кепку с полосками трех цветов, гармонично взаимодействующими на светло-коричневом фоне. У меня есть почти такая же, но только фон у нее темный и пасмурно-тревожный.

Кто вам сказал, что язык всегда прав? Язык врет, как все мы, врет и не краснеет, сохраняя розовую видимость невинности. Взять хотя бы его циничную склонность обозначать одним и тем же словом вещи не только разные, но прямо-таки противоположные. «Жизнью» у него называется и все сущее, вечное, и коротенькое бренное существование, для каждого из нас единственное и одинокое. В интересах ясности в дальнейшем «действительность, бытие» обозначаю как Жизнь (с большой буквы), а свою собственную маленькую жизнь пишу с буквы малой. Рекомендую и другим поступить так же. Только вот у немцев возникнут проблемы в связи с их странной склонностью возвеличивать прописными буквами любое существительное. Может быть, им стоит прибегнуть к различию родов и артиклей: все сущее по-прежнему называть «дас Лебен», а отдельную жизнишку именовать с женским артиклем: «ди Лебен» — как женщину, что приходит и уходит?

Вот оно, письмо. С этой убийственной формулировкой: «Я могла бы еще переступить через свою гордость, попытаться тащить на себе вас обоих. Но мне может просто не хватить сил, и поэтому я выбираю ребенка, который имеет на меня большее право».

Сколько же лет я его не перечитывал — лучше не считать! «Беду бедой лишь можно одолеть, а боль большую — только большей болью» — эти строки малоизвестного стихотворца в мою картотеку попали ввиду повышенного скопления в них губных и плавных согласных, а теперь вспоминаю их по причине скопления в моей жизни одно-природных бед и болей, ставших уже не случайными недоразумениями, а слагаемыми судьбы.

Нет, ну к тебе-то, конечно, никаких претензий…

IX

Знаешь, «тильда» — это название значка, при помощи которого в словарях повторяется слово или основа слова, для экономии места. Ну, например, пишется: «человек», а потом: «молодой ~», что означает «молодой человек». В своем дневнике тех лет я, играючи, именно таким способом обозначал Тильду — поскольку «Т.» вызывало бы нежелательные ассоциации с некоторыми Танями студенческих лет, а «~» — такой симпатичный иероглиф, намекающий на изгибы горизонтально расположенного женского тела. Не знал я тогда, какую неожиданную горькую правду несет в себе данный графический символ.

Оказалось, что Тильда была моей основой, что без нее я — маленький и беспомощный суффикс, что вовсе я не ум||ный, а разве что «~ный»: ни с одной большой мыслью не могу справиться самостоятельно, хожу вокруг да около, обещаю сам себе перевернуть науку, а точки опоры нет как нет.

С чисто внешней стороны все выглядело более или менее пристойно: после аспирантуры и защиты нашлось для меня местечко в Институте речи — обшарпанный стол со скрипучим стулом, на котором я сиживал два раза в неделю. Через пару месяцев, впрочем, у этой служебной и, по совести, давно подлежащей списанию мебели обнаружилась более законная хозяйка — вернувшаяся после годового пребывания в Польше энергичная докторица наших наук, молодая относительно своей научной степени, но почти годящаяся мне в матери — полноватая, с победительным блеском в глазах и с совершенно не академическим вырезом темно-зеленого платья на груди. Туда и угодил при нашей с ней первой встрече мой неискушенный взгляд. Надо сказать, что, тоскуя по Тильде, я сделался в то время своего рода анти-Гумбертом: молодежь, все эти нераспустившиеся бутончики, да и ровесницы мои меня не интересовали, тянуло спрятаться в мягкое-женское, и вот возможность, казалось бы, представилась.

Когда я наутро — не на следующее, а только через несколько утр — в ясном и неподкупном свете разглядел свою избранницу, то увидел вдруг, что мягкость и круглость были весьма обманчивы: жесткие волевые ягодицы лишь слегка выступали над толстыми короткими ногами, а небольшая на поверку грудь явно отставала по размерам от живота, растянутого не столько двукратным деторождением, сколько простым обжорством. Нет, я не против наличия у женщины животика и вообще по идейным взглядам близок к Рубенсу и Кустодиеву, но животик животику рознь. Если Тильда меня в нем как бы донашивала, то эта дама могла запросто меня усвоить и переварить, превратив — понятно во что. Угодив надолго в унизительную зависимость от старшей коллеги — и в морально-энергетическом, и в профессионально-деловом смыслах, я только волей случая выбрался на свободу…

Да зачем я вообще тебе это рассказываю? Ты меня, пожалуйста, прерывай в таких случаях. На уровне сознательном я понимаю, что отнюдь не все про себя надо сообщать — даже самому близкому человеку, что автобиографический мусор надлежит уносить с собою в могилу — прах к праху. Но в подсознании, где-то между печенкой и желудком, сидит в каждом из нас самовлюбленный эгоцентрик, не различающий в себе верхнюю и нижнюю половину души, не умеющий отделить свое индивидуальное от стадного (пусть интеллигентно-стадного) и готовый круглые сутки повествовать о том заурядном недоразумении, каким является его бессюжетная жизнь с ее повседневными, не имеющими никакого символического смысла подробностями.

…а все потому, что я андрофоб и филогин. Непонятно? Ну, женщинам я всегда отдаю предпочтение перед мужчинами. Когда сижу в метро на боковом месте, мне небезразлично, кто займет соседнюю позицию: если собрат по полу — вижу в этом дурное предзнаменование, а если женщина, независимо от возраста, образования и национальности, — настроение на какую-то десятую градуса поднимается. Идеи в этом нет у меня никакой, это чисто подсознательное, природное свойство. Я по крайней мере отдаю себе в нем отчет и стараюсь урезонивать себя от дискриминационных по отношению к мужчинам поступков. По-английски и по-немецки существует понятие «сексизм», то есть ущемление человеческих прав по половому признаку. Слово это применяется, естественно к тем убежденным мужланам, которые женщин считают неполноценными существами и потому их угнетают. Но я не раз наблюдал в своем отечестве и иной тип сексизма: когда мужик, занимающий определенную социальную позицию, старается окружать себя только бабами, с наглым цинизмом продвигает их наверх, а мужчин на дух не переносит. И дело даже не в сексе: так чаще всего ведут себя мужики стареющие, климактерические, которым не столько интим потребен, сколько беспринципное раболепие. Я недаром сказал: бабами (а не: женщинами) себя окружают, поскольку для меня «баба» — существительное общего рода, бабой вполне может быть и обладатель двух точек с запятой. Ну, есть такая эпиграмма у Пушкина, да, да: то самое он так назвал. Ты меня с мысли сбила… Была мысль все-таки у меня… Короче, я так скажу: атмосфера бабства создается представителями обоих полов, когда они живут не сутью своего дела, а всякими там оттенками амбиций и обид, всеми этими «казала — мазала»… Увы, жаждущий вечной женственности довольно часто сталкивается с вечным бабством.

Жизнь тогда была еще впереди, а без этой, единственной и теперь недоступной женщины она казалась немыслимой. Я только-только начал понимать вкус в них обеих. Мечты о Тильде меня не оставляли: ведь я столько пропустил в ней, столького не успел коснуться языком. Мои фантазии поначалу питались моей же самонадеянностью: мол, в конце концов она ко мне вернется, а потом стали приобретать ретроспективный характер, то есть я участвовал в них не в качестве себя нынешнего, а в роли худого нервного юноши первой половины семидесятых годов. Сначала в этом был оттенок ужаса: что я делаю, ведь чуда нет возврата! А потом, когда накопилась тяжесть лет, понял, почувствовал, что с определенного момента страстное воспоминание становится основной формой любовного переживания.

Междунамие — такое слово у меня придумалось однажды. Им я обозначаю взаимопритяжение двух людей, независимо от пола, возраста, степени родства. Оно возникает только при участии нездешних сил — самое искреннее стремление людей к сближению может оказаться тщетным, если не получит подтверждения оттуда. Формы проявления такой близости разнообразны, она может сочетаться с кровным родством, любовью, супружеством, приятельством, профессиональным сотрудничеством, но ни для одной из этих земных связей она не является обязательной. Порой люди упорно дружат, сходятся, женятся, заводят общие дела и общих детей, но этого реального взаимопритяжения меду ними — даже за годы, за десятки лет — так и не возникает. Сущность междунамия непознаваема, его можно чувствовать применительно к себе, насчет же других остается лишь догадываться. Посему данное существительное у меня не только склоняется, но и изменяется по лицам: 1. Междунамие; 2. Междувамие; 3. Междунимие.