Вацлав Михальский - Прощеное воскресение Страница 14

Ксения налила бражку в каждую из четырех стопок. Две накрыла кусочком хлеба — это для Глафиры Петровны и Ивана. Третью пододвинула Александре, четвертую взяла себе.

— Помянем, — приподнимая стопку, негромко сказала Ксения.

— Помянем. Царствие небесное вам, Глафира Петровна, и тебе, Ваня. — Взяв стопку в левую руку, Александра перекрестилась.

Выпили. Закусили.

— Я в этом году первый раз зеленый лук ем, — сказала Александра.

— Загадывайте желание.

— А у нас с тобой, Ксения, одно может быть желание: дай Бог, был бы жив и здоров Адам. Извини, что я тебя на «ты»…

— Да чего там! — смутилась Ксения. — Давайте еще по одной выпьем, и я на «ты» перейду. Я, если сразу не перейду, то потом никогда…

— Давай за деток твоих! Глафира Петровна и Ваня не обидятся. Давай!

Они чокнулись и выпили по второй стопке.

— Спасибо тебе, Александра, я так и знала, что ты хороший человек.

— Средний, — усмехнулась Александра, — нормальный. И ты нормальная. Я этому рада.

Помолчали.

— Где он? — спросила Александра после паузы.

— Где? Этого нам никто не сказал и не скажет. Десять лет без права переписки — расстрел, так говорят. Но я не верю. Я чувствую, что он жив. Он снится мне по-хорошему. Бабушка и на карты кидала, получается — жив.

— И мне так кажется. Ты расскажи о нем… Я столько лет ничего не знаю…

— Давай еще выпьем! — горячо предложила Ксения. Она разлила. — Ты не думай, что я пьяница, но сейчас надо по третьей. Давай за Алексея, чтоб дал нам Бог увидеть его живым. И тебе, и мне!

— За Адама! Пусть Господь услышит наши молитвы! — Александра чокнулась с Ксенией, и они выпили по третьей стопке.

Александру приятно смутило то, что Ксения пожелала увидеть Адама сначала ей, а потом себе. «Благородная девочка, — подумала она растроганно. — А брага хмельная».

— Напоила ты меня, Ксень, ой, сичас писни спивать стану! — Александра ласково обняла Ксению за плечи. — Ты молодец, сильная женщина!

— Какая там сильная! Дети заснут, а я реву — подушка промокает… — Ксения вдруг прижалась к груди Александры и заплакала, как маленькая, беззащитная девочка.

— Поплачь, миленькая, поплачь, и я с тобой! — Александра крепче обняла Ксению, стала гладить ее по русоволосой голове, по плечам, и слезы набежали ей на глаза и застили ближние и дальние могилки, траву, орешник, светлое небо в перистых облаках.

— Привет, морская пехота!

Сквозь слезы, стоявшие в глазах, Александра не увидела, кто окликает, но по голосу вспомнила, что это шофер, подвозивший ее от станции Семеновка к поселку.

— А-а, плачете? Ну поплачьте, не буду мешать. — И говоривший отошел куда-то в глубь кладбища, с шумом раздвигая на своем пути заросли орешника.

— Это Петя, — всхлипывая, сказала Ксения. — Он и лавочку мне вкопал, и столик. У него здесь рядом мать и сестра лежат. — Ксения вытерла косынкой мокрое от слез лицо. Глаза ее покраснели, нос припух. — Он часто сюда приходит своих проведать, — уважительно сказала она о Петре. — Жаль, того гада не укокошил вовремя. — В заплаканных глазах Ксении мелькнул даже не злой, а беспощадный огонек.

Александре стало не по себе.

— О ком ты так, Ксень? Грех ведь!

— Ничего не грех. Этот гад, Витя-фельдшер, и на Семечкина написал донос, и на Алешу, и на Воробья. Мне точно известно, он сам сказал. Встретил меня, гад, на улице и сказал: «Смотри, Половинкина, следующей тебя отправлю с сосунками». Как у меня молоко не перегорело — чудо чудное! Сам Бог за детей заступился, не иначе! Алексей этого Витю от смерти спас, Семечкин и назначил Алешу фельдшером на время Витиной болезни, а потом хотел сделать врачом… Он бы и сделал, Семечкин все мог. Витя взревновал, перепугался за свою шкуру и накатал доносы, что они «расхищают социалистическую собственность». Семечкин весь завод кормил обедами — это вся область знала, но время такое подошло, Витя и отправил их подальше. И Алешу, и Семечкина прямо с работы взяли, больше их никто не видел. Председателя колхоза Воробья на другой день. А через месяц сам Витя-гад под товарняк попал.

Метрах в десяти от Александры и Ксении вздрагивали кусты орешника, и было слышно, как там, за кустами, перекапывают землю, разбивают ее пересохшие пласты.

— Петя! — громко окликнула Ксения. — Петь, твой приятель Витя-гад в Семеновке под поезд попал?

— Кажись, — нехотя отвечал Петр, выходя из-за орешника. — Кажись, в Семеновке, я его за ноги не держал.

— Когда кол ему промеж ног забивал, то держал, а в Семеновке не держал? — насмешливо и вместе с тем как-то по-свойски спросила Ксения.

— Не-а, люди добрые говорят: он сам под поезд запрыгнул.

— Кто это тебе сказал, Петь?

— Кто-кто, че, я всех упомню? — подходя к женщинам, отвечал Петр с какой-то странной, двусмысленной интонацией в голосе.

Где-то далеко за поселком садилось солнце, жара ушла, дул легкий ветерок, пахло нагревшимся за день густым кладбищенским разнотравьем. Александре стало понятно, что их с Ксенией разговор ушел от Адама, и здесь, на кладбище, возобновить его не удастся. Петр помешает. Ну, ничего, они ведь скоро возвратятся в дом, и еще будет вечер, и будет ночь… И то, что захочет рассказать Ксения, она расскажет, а о чем умолчит, на то ее воля, она имеет такое право.

— Мы в выходной с батей сюда придем, орешник лишний вырубим — могилки солнца не видят, и всю траву скосим и уберем, а то позарастало — срам! — сказал Петр. — У наших могилки ухоженные, а другие, как сироты.

— Правильно, Петр, дай Бог вам силы! Очень правильно. Я вот пол-Европы пропахала, а таких неухоженных могил, как у нас в России, нигде не видела.

— Я тоже слышала, что у них порядок, — вступила в разговор Ксения, — а это для живых важнее, чем для мертвых.

— Петр в курсе, мой штурмовой батальон морской пехоты форсировал Северную бухту Севастополя на немецких гробах. Да, пробились мы в рукопашной через Мекензиевы горы, скатились к воде, а там штабеля новеньких немецких гробов — для будущих потерь они специально приготовили. Группировка у них в Севастополе была большая, тысяч семьдесят. И наш комбат Иван Иванович приказал использовать эти гробы как плавсредства.

— Как лодки, что ли? — удивилась Ксения.

— Как лодки. И такие гробы они для своих сделали отличные — без щелей, без зазоринок, лакированные. Лишь один утонул, а на остальных мы славно переправились со всей своей амуницией. Мне достался генеральский, роскошный гроб. Даже два. В один я свои медицинские причиндалы загрузила, а во втором сама поплыла. Так мы и переправились через бухту — на самом рассвете, в молочном тумане — и ударили немцев в их глубокий тыл. Северную бухту они считали непреодолимой преградой… Преодолели с их помощью.

— Точно, — подтвердил Петр, — про то у нас все рассказывали, а потом смолкли. Вроде большому московскому начальству не понравилось, что на гробах: мол, не по-советски. А все думали, счас весь батальон орденами увешают, Героями…

— Ты и про это знаешь? — удивилась Александра.

— А че я? У нас все тогда знали. На фронте как слух летит — от уха к уху, и в момент все в курсе…

— Пошли домой? — спросила Ксения Александру, собирая со столика.

Сердце Александры дрогнуло: Ксения пригласила ее идти «домой», как само собой разумеющееся. Не к ней домой, а как бы в их общий дом. «Если Адам прожил там четыре года, а моя душа всегда была с ним, то, значит, Ксения выразилась точно, сказала именно так, как хотела сказать».

— Пошли домой, — с благодарной радостью согласилась Александра.

— И я с вами, — сказал Петр.

Пока они шли по пыльной дороге от кладбища, Александра и Петр вспоминали фронт. Они еще не понимали тогда, что эта тема останется для каждого из них одной из основополагающих и сокровенных на всю жизнь. Ксения слушала их с интересом, но вклиниться в разговор не пыталась.

Боковым зрением Александра присматривалась к Петру: парень рослый, мосластый, ручищи загребущие, а в серых глазах тот вечный холодок, который навсегда остается в глазах у тех, кто близко видел смерть, а говоря без обиняков, у тех, кто убивал людей. Своих или врагов — не имеет значения. У тех, кто убивал, что-то сдвигается в душе и остается сдвинутым навсегда — это Александра хорошо знала. Слава Богу, ей не пришлось убить ни одного немца. Спасать спасала, а жизни никого не лишила.

— А ты иди босиком, — посоветовала Александре Ксения, — как я. Дорога ровная, пыль теплая.

Александра разулась, связала туфли шнурками и перебросила их через левое плечо.

— Боже, как хорошо! Какая ты умница, Ксень!

Теплая дорожная пыль продавливалась между пальцами. Шагать босиком было так приятно, что Александра на какой-то миг ощутила себя маленькой девочкой, бегущей босиком по тропинке вдоль Амура, в том месте, где впадает в него Зея и идет полоса воды более темная, чем все зеркало реки, а посреди Амура-батюшки плывут в маленьких лодках почти игрушечные издали китайцы. Рябая, темная полоса воды двух слившихся рек так и встала у нее перед глазами. Тогда они с мамой еще жили в Благовещенске-на-Амуре, и в городском саду духовой оркестр часто играл вальс «Амурские волны». В Благовещенске они с мамой долго не задержались, а вот картинка тех мест осталась в памяти на всю жизнь.