Георгий Садовников - Большая перемена (сборник) Страница 14

— А что тут непонятного? Не выучил урок и схлопотал два барана, — громко ответил Маслаченко.

На нас уже стали поглядывать с любопытством. Но я должен был идти до конца.

— Верно, Маслаченко, именно поэтому, а не потому. Вы должны это уяснить, проникнуться этим. — Я тихо кричал в его ухо, но оно было заложено ватой.

— Да проникся я, Нестор Петрович, дальше некуда! Не выучил и заработал. Нестор Петрович, мне ещё надо вызубрить формулу, — будто бы взмолился ученик, не то умело прикидываясь, не то и впрямь ничего не помня.

— Но только поэтому, а не потому, учтите, — повторил я, закрепляя возможный успех. — Занимайтесь алгеброй. И спасибо за понимание.

— Пожалуйста, — откликнулся он, словно недоуменно, и уткнулся в учебник.

«Он всё помнит, но, кажется, будет молчать. Хотя в его глазах затаилось что-то такое, этакое», — сказал я себе, покидая класс.

В учительской, чуть ли не сразу за её порогом, меня перехватила математика Эмма Васильевна, будто ждала весь урок, когда же наконец появится этот Нестор Петрович.

— Сегодня ваши опять отличились, — сказала она зловеще. — На моём уроке тринадцать человек. Всего! Из тридцати.

Я вначале не сообразил, — о чём она? — и решил уточнить:

— Кто — ваши? Кого вы имеете в виду?

— Разве не вы классный руководитель девятого «А»? — нахмурилась математичка.

— Ах, да! Извините. Совсем забыл, верней, ещё не привык.

— Привыкайте, да поскорей, и будьте с ними построже. Железная дисциплина — вот вам совет старого педагога!

Она сурово улыбнулась и, воинственно задрав подбородок, пошла к полке с журналами.

«Амазонка с транспортиром, — подумал я. — У неё, вероятно, не урок, а Мамаево побоище. И жизнь не в радость. Впрочем, и моя ничуть не лучше».

На втором уроке у меня было «окно», то есть он оказался свободным, я вернул на полку журнал шестого класса и, забыв избавиться от указки, отправился в «сумасшедший и замечательный», как выразилась директриса, девятый «А» вот так, с указкой в правой руке.

В классе, можно было бы сказать, «ни души», если бы у доски не топтались два парня, они колдовали с начертанным конусом и столбиком цифр. Классная комната выглядела так, словно через неё промчались орды диких кочевников. Пол усеян рваной бумагой, со второй парты сброшен учебник, лежит подбитой птицей. На полу, возле учительского стола, беспощадно растоптан мел, белый одноногий след уходит вглубь класса и там теряется среди парт.

— Здравствуйте, товарищи учащиеся!

Квадратный сивый парень недовольно глянул на меня — мол, сгинь, не мешай, — и сказал второму:

— Если ты даже такую теорему осилить не можешь, значит, тебе хана.

— Так я ж… — В голосе второго, длинного и сутулого, отчаяние. — Так я ж…

— Ладно, делаю последний заход. — Сивый скрипнул зубами, видать уже изнемог. — Вспомни, как ты обтачивал втулку. Тот же принцип. С чего начинал, баранья голова?

— Це ж вона самая? — Сутулый обрадованно засмеялся. — Це я знаю. Тилько…

— Кто у вас староста? — прервал я этот симпозиум.

— А ты кем, собственно говоря, будешь? — Сивый положил мел на полочку доски и потёр измазанные пальцы.

— Ваш классный руководитель!

— О, мы вас представляли таким… знаете, — он развёл руки, изобразил в воздухе широченные плечи. — Судя по рассказам ребят из шестого, вы по ним прошлись косой. Только вот Нехорошкина вы зря. Зря! Он действительно…

— Кажется, я спрашиваю на языке, вполне понятном: кто у вас, у нас староста?

Они уставились на мою указку — очевидно, я с этой штукой смахивал на надсмотрщика. Я поспешно спрятал указку за спину, бестолково пробормотав: «Она случайно… понимаете, закрутился».

— Староста — Федоскин Ваня, Иван, значит, — наконец ответил сутулый. — Тилько его не було вже целую неделю.

— А дежурный? По графику? Есть же у вас, у нас какой-то график?

— Який тут зробишь график? То ходють, то не ходють. — Продолговатое худое лицо сутулого скривилось от неподдельной досады.

Не зная зачем, — а скорее, не придумав ничего путного, — я поинтересовался.

— Вы украинец?

— Який же я хохол? — обиделся сутулый. — Я — немец!

— Его фамилия Функе. Звать Карлом. Он из наших немцев, волжских. Но долго жил в станице, там и набрался нашего суржика, — сивый улыбнулся.

Видно, он меня уже принял как своего. Я почувствовал себя свободней, но решил держаться по-прежнему официально. К тому же в класс начали возвращаться остальные ученики.

— Функе, сегодня дежурным будете вы. К концу уроков попробуем составить график. Приступайте! Откройте, например, окно. И вообще, товарищи, если не уважаете труд тех, кто убирает вашу комнату, то хотя бы уважайте самих себя. Вы здесь учитесь, дышите этим воздухом. — Слова были казёнными, я сам не раз их слышал от иных людей. Но у меня не было ничего другого.

В коридоре азартно залился звонок, обозначая конец перемены.

— Дежурный, какой сейчас предмет? — Подумав, я добавил: — У нас!

— Русский язык, Нестор Петрович! — доложил Карл, приступив к исполнению своих новых обязанностей.

Я вышел из класса. За дверью, прижав к себе журнал и кипу тетрадей, крутилась та самая Светик, обладательница новенькой комбинации, ждала чего-то, а может, и кого-то.

Наши взгляды встретились, мы оба снова окрасились румянцем.

— Света… Светлана Афанасьевна! Русский язык и литература, — представилась она, несмело протягивая ладошку. — Я жду вас! У меня к вам просьба. Маленькая, но для меня не совсем маленькая.

— Я к вашим услугам, — ответил я по-гусарски, ну разве что не щёлкнул каблуками. Не было шпор.

— Нестор Петрович! Не знаю, как выразиться поделикатней, вы не могли бы заглянуть в мужской туалет?

— То есть… зачем? — Я был озадачен. — Простите, я тоже не знаю, как выразиться… но я уже.

Светлана Афанасьевна покраснела в третий раз. Только за это утро, а впереди её ждал целый день.

— Там скрывается ученик Ганжа. Кстати, он ваш. Как мой урок, он — туда, прячется в туалете. Знает: там он для меня недосягаем. Я же не могу, правда? А вы у нас мужчина.

Ученик Ганжа и впрямь отсиживался в туалете. Он вальяжно развалился на подоконнике и попыхивал сигаретой, увлечённо выдувая кольца. Его поза дышала негой. Он явно намеревался провести здесь все сорок пять минут, отпущенных на русский язык. И я в нём узнал юнца, похожего на трамвайного зайца. Теперь понятно, почему он крался мимо учительской, — опасался Светланы. Впрочем, при ближайшем рассмотрении он оказался моим сверстником, и не столь уж субтильным, скорее крепко сколоченным парнем.

— Ганжа? — осведомился я, подстраховываясь на всякий случай, хотя, кроме нас, тут более никого не было.

— Не угадал. Я — президент Франции, — благодушно откликнулся ученик, любуясь очередным кольцом.

— Понятно. И тебе, так называемый президент, здесь куда комфортней, нежели в классе? — спросил я подчёркнуто брезгливо. — Впрочем, для тебя сортир — самое подходящее место. Ты угадал! И удачно вписался в окружение писсуаров и унитазов. Не отличишь!

— Но-но, остряк-самоучка, вали отсюда, пока не схлопотал по мурлу. Я ведь щедрый, могу отвалить от души, — сердито предупредил Ганжа.

— Только попробуй. Я сам так тебе врежу, прилипнешь к стенке. Тебя будут отдирать всей школой, притом целый день! — ответил я той же монетой.

Наверно, со стороны мы походили на молодых задиристых петушков. Один из нас сидел на насесте, а второй… Но тут я очнулся, вспомнил, кто я такой, и гаркнул, как и подобало грозному педагогу:

— Встань! Когда с тобой говорит учитель!

— Где учитель? — Ганжа с притворным беспокойством оглядел туалет.

— Я твой учитель, — сказал я мстительно.

— Ты — учитель? Ха! Вот потеха! Тогда почему вы меня на «ты»? Это же непедагогично, — напомнил ученик и нехотя слез с подоконника. — А что у вас в руке? Явились с указкой! Учтите: у нас телесные наказания под запретом. Вам тут не Англия!

— Прошу прощения, я увлёкся, не хорошо, а её забыл оставить в учительской и вот ношу с собой, — пробормотал я, смутясь.

— Ладно, я не гордый. Значит, мир? — И он снова уселся на подоконник.

— Ступайте, Ганжа, на урок. Вас ждёт Светлана Афанасьевна, — сказал я, уже немного устав от этого бестолкового поединка.

— А, вот кто вас сюда направил! Как же я сразу не догадался? А вроде сообразительный парень, не дуб, — посетовал он, следуя за мной к выходу. — Но, между прочим, я здесь не сачкую. Я тут размышляю, и довольно глубоко. О чём? Вот говорят: разбегается Вселенная? А куда? И, главное, зачем? Чего ей не хватает? Надо поразмыслить. Верно? Но где? На уроке не больно-то помозгуешь, не дают! Мешает учитель. И говорит он сам, тебя только спрашивает. Особенно она, Светлана.

— Афанасьевна, — поправил я строго.

— Вот-вот, она! — обрадовался Ганжа. — Не даёт сосредоточиться на мысли. Сразу: «Ганжа, к доске!»