Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии Страница 14

Но похоже было на то, что выбора не было, — в ближайшие две недели все места на самолет были забронированы, и даже экспресс, на который мы так рассчитывали, перебирая различные варианты в Израиле, был для нас недоступен.

Билетов не было. И только величайшей удачей следовало счесть то, что удалось достать хоть какие-то места на поезд — не экспресс, конечно, но при некоторой медлительности (по сравнению с экспрессом), вариант много предпочтительнее по комфорту, чем многочасовая тряска в старом автобусе, словно мы были персонажами приключенческого фильма из жизни прерий.

— Увы, боюсь именно так обстоят дела, — резюмировал мистер Лазар извиняющимся голосом; но в действительности он выглядел так, словно был доволен собой и своей способностью разрешать возникающие трудности даже в Индии. Мы приехали в разгар туристического сезона в Индии. Но мы, как вы знаете, не выбирали время… оно само выбрало нас. В конце концов одно уже точно благоприятствует нашему прибытию — погода стоит отличная, и нам не приходится беспокоиться по этому поводу…

Его жена, поблескивая солнечными очками, появилась, полностью готовая к выходу. Голубую блузку сменил цветастый индийский шарф, который она купила этим утром и без промедления набросила на плечи. На ногах у нее были прогулочные туфли без каблуков, в которых она выглядела ниже и как-то грубее что ли… Когда она увидела меня в дверях моего номера, она сложила ладони вместе и наклонила голову в индийском приветствии.

— Намасте, — сказала она не без озорства, — мы должны поблагодарить вас за Красный форт. После вашего рассказа прошлым вечером, мы, едва проснувшись, только что не бегом понеслись туда… И это было на самом деле, просто великолепно…

Лазар, копаясь в карманах, вытащил наконец мой железнодорожный билет и сказал:

— Вот… лучше вам держать его при себе.

Затем он достал ручку и написал название станции на обратной стороне билета, сказав при этом, что мы встречаемся в гостинице в восемь вечера, перед тем, как всем вместе отправиться на вокзал.

— В восемь часов? — запротестовала его жена. — Зачем так рано? Поезд отправляется в десять. Больше мы никогда сюда не вернемся… а все говорят, что такого заката, как здесь, мы больше нигде не увидим. Почему бы нам не встретиться прямо на станции? Он вполне доказал, что может самостоятельно решить такую проблему…

Внезапно я почувствовал, как волна возмущения накатывает на меня. Уж больно лихо эта дама устанавливала правила игры. Я потеребил свою двухдневную щетину и, провокационно улыбаясь, спросил с невинной улыбкой:

— А что случится, если мы уедем раздельно? Каждый сам по себе? Что тогда будет?

— Но почему мы вдруг должны ехать раздельно? — удивилась она с искренним недоумением… эта женщина, которая вообще оказалась здесь, с нами, единственно потому, что не переносила одиночества. Но Лазар был тут как тут.

— Вы совершенно правы, мой мальчик, все может случиться… и если вы потеряетесь здесь на самом деле, нет никого, кто помог бы вам в подобном случае. — И он быстро написал на клочке бумаги адрес больницы, где лежала его дочь. — Это примерно в тысяче миль отсюда, — сказал он, улыбаясь, — но так или иначе, это вполне определенный адрес. Я, помнится, снабдил вас деньгами и уже оплатил ваш номер. Так что вечером мы встречаемся здесь. В восемь. — Затем он взглянул на жену и хмуро сказал: — Ты, как всегда, хочешь всем командовать. Но здесь это не получится. Мы все возвращаемся сюда в восемь. А до тех пор каждый волен делать, что хочет. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Я вижу, вы можете бродить в одиночку. Будьте осторожны… чтобы не попасть в какую-нибудь историю. Не надо заставлять никого нервничать…

Тем не менее они не двинулись с места. Они остались стоять в коридоре, пока не появился темнолицый и очень вежливый юноша, который отнес вниз их чемоданы. Я медленно прикрыл свою дверь. Несмотря на усталость, я не стал больше ложиться. Вместо этого я взял свою бритву. И здесь в моем мозгу вспыхнула следующая мысль: да, именно это и произошло со мной — эта увесистая парочка на самом деле начала меня нервировать, хотя в эту минуту я не мог бы сказать, каким именно образом. Может быть, я излишне чувствителен, сказал я сам себе, но что-то — какие-то невидимые, но ощущаемые мною связи, объединившие их, какие-то силовые линии, шедшие от одного к другому, что-то скрытое, тайное, что соединяло сухого, сугубо практичного Лазара и его жену, излучавшую непонятное тепло, изящество, вместе с ее летучей, внезапно вспыхивающей улыбкой, — все это стало безумно раздражать меня.

Несмотря на свою открытость, они вовсе не были откровенны со мной, и я не имел ни малейшего представления о том, что творилось у них в голове, — именно так, потому что обе их головы работали как одна хорошо скоординированная голова. Многого я не знал; например, такой простой вещи, как то, сколько они собираются заплатить мне за эту поездку. Мне было бы трудно сказать, каково было их отношение к деньгам, каковы их расчеты меж собой и их намерения, касающиеся меня. Не было ли чего-то странного в том, что оба они оказались здесь, притащив в придачу еще и врача? Ведь нет сомнения, что и одного человека было вполне достаточно для того, чтобы доставить домой заболевшую дочь? Внезапно мне пришло в голову, что они немного побаиваются встречи с нею, и они взяли меня с собой, в качестве некоего посредника. Сколько правды было в словах Лазара, когда он сказал мне, что жена не выносит его отсутствия и не может быть одна? А если он сказал чистую правду, какой смысл он вкладывал в эти слова?

В воздухе просто пропахло все от запаха этого хорошо смазанного супружества, которое насчитывало немногим меньше лет, чем у моих родителей… но сколь непохожими они были! Моему отцу, будь он женат хоть миллион лет, никогда бы и в голову не пришло сжать руку моей матери, чтобы заставить ее замолчать. Он никогда бы не обнял не очень знакомого ему человека, как это сделал Лазар.

Но может быть, сказал я сам себе, в третий раз намыливая лицо перед долгим путешествием, которое должно было продолжиться этим вечером, может быть, и в самом деле я слишком чувствителен. Безо всякой причины. Потому что в глубине души я понимал, что слишком уж печалюсь об этом путешествии, навязанном мне профессором Хишиным, который в эту утреннюю пору предстал перед моим внутренним взором стоящим возле операционного стола. Как всегда, разумеется, он был свеж и самоуверен, а вокруг, не спуская с него глаз, стояли наготове операционные сестры, анестезиолог и стажер. Я, как мне казалось, слышал даже шутки, которые он отпускал в адрес пациента, лежащего на операционном столе и бледного от страха. Не исключаю, что он даже позволил себе пару иронических замечаний, касающихся меня и того фантастического везения, с которым я отбыл в дальние края, хотя и сам он, и любой из тех, кто находился в эту минуту в операционной, знали, что больше всего на свете я хотел бы стоять сейчас бок о бок с ним, вплотную к операционному столу, глубже и глубже вглядываясь в лежащее передо мною тело в надежде, что однажды настанет такой день, когда скальпель окажется в моей руке.

III

Уместно ли уже произнести сейчас слово «тайна»? Или оно пока что может возникнуть только в мыслях? Для трех наших персонажей (трех? Ну, пока что…) эта проблема не встает; относительная неизменность и постоянство их образа мыслей высвечивает перед ними ясную цель, равно как и дорогу к ее достижению. И если только они останутся свободными от тирании воображения с его склонностью к капризам, у них достанет собственных сил, чтобы добраться до сути дела и без потерь вернуться домой, после того, как они расстанутся, не унося в своем сердце ни злости, ни злобы и боли…

Что могут ожидать они — все они — от тайны, которая ведет в никуда? И особенно молодой врач, скорее задумчивый и одинокий герой этого повествования, столь резко вырванный три дня тому назад из хирургического отделения профессора Хишина — места, которое, являясь содержанием его жизни весь последний год, и было средоточием его надежд на будущее, взамен этого оказавшийся неожиданно для себя вовлеченным в путешествие по Индии, где он был лишен даже простой возможности и даже надежды прилепиться к кому-или к чему-либо.

Он закончил бритье, вымыл лицо и стал укладывать вещи. Лицо его было мрачным, под стать настроению, в котором преобладало глубокое чувство обиды. Но прежде чем покинуть эту полутемную комнату, где цветастые портьеры из шелка были все еще задернуты, он огляделся, запоминая мельчайшие детали своего бытия перед тем как отправиться в мир, кипевший за окнами, ему не должно было быть стыдно перед друзьями и знакомыми, когда из Нью-Дели он вернется домой, за то, что упустил что-то, не увидев то, что должен был увидеть.