Леонид Енгибаров - Клоун с Осенью в Сердце Страница 14

Я заплакал и пошел домой сокращать «У».

Нарисованный

Есть один художник, который нарисовал меня.

И теперь я живу.

Нарисованный.

И там и тут. На бумаге и здесь, где-то между осенью и зимой. И где я настоящий?

Я заметил, что не все у меня хорошо получается правой рукой, раньше я думал это потому, что я левша, но теперь я вижу, тебе не удалась на рисунке моя правая рука. Вот в чем дело.

И еще я стал тоньше чувствовать, меньше грубить, в этом виноваты твои тонкие линии. Я живой или нарисованный?..

Я, твой нарисованный, — живой.

И даже смешно, не знаю, как сказать: ты меня нарисовала или нарисовал.

Потому что ты художник, значит, ты нарисовал, но ты женщина, и без тебя я не живой, мертвый, как нарисованный.

Очень прошу, пожалуйста, подправь мою правую руку.

Новое течение

Это случилось, когда расклеенные по городу объявления с приглашением на работу на вокзал приобрели цвет сентябрьских кленовых листьев.

Посудите сами: кто в наше время, время всяческих незаконченных образований, пойдет на разгрузку вагонов? Смешно. И вагоны простаивали.

Ранним утром в кабинет председателя горисполкома вошли двое. Один был известный в городе художественный руководитель местного драмтеатра, второй был неизвестный молодой человек с известной физиономией.

— Мефистофелев, драматург, — представился молодой.

— Мы вот по какому вопросу, Иван Павлович, — обратился режиссер к председателю, — Сербан Урзульевич Мефистофелев, наш драматург, предложил любопытную вещицу. В городе нехватка рабочей силы, вагоны простаивают, и Мефистофелев написал пьеску, хе-хе, — «Эй ты, грузчик!»

Очень современная темка.

— Ну, играйте, мы посмотрим, — любезно заулыбался Иван Павлович. Мефистофелев явно производил впечатление своей бородкой. — Мы поддержим.

— Но тут идейка, Иван Павлович, реализм и только реализм, мы хотим и сыграть и разгрузить — так сказать, метод прямого реализма. Сыграть спектакль прямо на вокзале. Представляете, — глаза режиссера заблестели по-мефистофелевски, — зрители располагаются на двух перронах. Соорудить места не трудно, в 7 часов после третьего гудка начинается спектакль. Оркестр, расположившийся в комнате «Матери и ребенка», начинает увертюру: «Как родная меня мать…»

Освещение вокзала отличное, диспетчер дает зеленый свет, и на первый путь прибывает один из ваших неразгруженных составов, его ведет нар. арт. СССР Р. Дыхалов. На вагонах расположились действующие лица.

— Пьеса остросюжетная, производственная, — сверкнув глазами, вставляет Мефистофелев.

— Да, — разгорается режиссер, — начинается разгрузка. Артисты театра с песней композитора Слабоухова на мои слова — Мефистофелев, к пианино! — Режиссер закатил глаза, и по кабинету разлилась задушевная:

Дрова, дрова, дрова,Были и вы леса,И вот на бревне, смотри,Наши слова любви.

Разгружают вагон. Плывут бревна. Конфликт назревает, когда передовая грузчица — Катя, арт. Дубовых, влюбляется в прогульщика Сеньку, арт. Трезвых. На фоне разгрузки идет сцена около пивного ларька на перроне, где Сенька «распивает на троих».

— Ну это вы… — нахмурился Иван Павлович.

— Но в третьем действии, когда разгрузка подходит к концу, Сенька становится ударником, — вкрадчиво вставляет Мефистофелев.

— Да, да, — режиссер долго еще рисует совершенно необычные постановочные эффекты в спектакле «Эй ты, грузчик!»

Спектакль должен заканчиваться свадьбой Кати и Сеньки уже на пустых платформах состава. В 22 ч. 30 мин. молодоженов провожают в свадебное путешествие, они садятся в Московский экспресс, настоящий (артисты Дубовых и Трезвых едут до первой станции, оттуда возвращаются на машине), финал.

— А артисты, того… не устанут? — спросил Иван Павлович.

— Что вы! — прищурил глаза Мефистофелев, — артист в образе, он играет грузчика. Метод прямого реализма, абсолютно современно.

Иван Павлович вспомнил про неразгруженные составы и, вздохнув, сказал: «Добро!»

…На банкете в привокзальном ресторане уставшие, но счастливые артисты целовались с режиссером и качали Мефистофелева, который легко взлетал в воздух и иногда парил прямо по-настоящему.

…На улицах города свежие афиши. Ожидаются премьеры спектаклей: «My, еще раз му» — на городской бойне и «Крупноблочное сердце» — комедия на стройке.

Ходят слухи, что скоро приедут из Москвы изучать метод «прямого реализма».

День поэзии

Вчера Васька Шалымов привязал к шее бант, надел черную рубашку, не заправил ее в брюки и пошел в книжный магазин на углу Шереметьевской и Октябрьской продавать свои книги, потому что вчера был день поэзии, и все поэты в этот день должны были продавать свои книги. Ну, это вроде соревнований, — кто больше продаст.

Сначала Васька долго не хотел идти, он, мол, не член союза, но я ему сказал:

— Вась, ты — поэт или кто? — После этих слов Васька куда хочешь пойдет.

Мы уложили его книжки в три коробки из-под голландских ботинок — красивые такие коробки с золотыми разводами — и пошли в магазин.

В магазине было ужасно душно. Народу тьма.

Я устроил Ваську с коробками в углу, около витрины, а сам отправился по магазину, чтобы узнать, как идет продажа, и подсчитать, кто на каком месте и какие шансы у Васьки выйти в первую десятку.

Вначале вперед «вышел» здоровый парень с бородой — на шее собачья цепь и стихи он не читал, а всхлипывал под гитару.

Потом его догнал такой худенький, обыкновенный, при галстуке, а продал на семь книжек больше.

Потом их обоих обошла поэтесса, вся в кружевах, очки — по консервной банке.

Я стою, подсчитываю на бумажке, кто сколько продал, и вдруг смотрю: в углу около витрины — столпотворение. Это моего Ваську женщины на части разрывают, не протолкнешься, чувствую. Все рекорды по продаже бьет.

Время было без пятнадцати час, и я быстро выскочил из магазина, чтобы успеть в гастрономе прихватить чего-нибудь — отметить победу.

А когда я вернулся, увидел, что стоит Васька у книжного магазина растерзанный и очень грустный.

— Ни черта, — говорит, — они в поэзии не понимают, все спрашивали, какой размер и каблук высокий или низкий…

Долго мы еще потом сидели на этих голландских коробках.

Эх, люди! Вам бы только каблуки.

Праздники

Я люблю праздники.

В праздники можно многое из того, что нельзя себе позволить в будние дни.

Вспомните, наверное, такое с вами случалось: вы приходите к дорогому человеку и говорите:

— С Новым годом! — и она, конечно, понимает, что вы ей сказали: «Я вас люблю, вы для меня дороже жизни».

Праздники многое облегчают.

Ну, скажем, врываетесь вы к своей родной бабушке и с порога:

— Бабушка! Христос воскрес!

А бабушка смотрит на вашу праздничную физиономию и понимает, что вы уже расписались с соседской Нинкой, не окончив еще института.

И бабушка, вздохнув, отвечает:

— Воистину воскрес, — мол, подождали бы с детьми пока хоть.

Праздники, конечно, бывают не часто, но все-таки бывают, и если вы, как и я, не очень смелый человек, приберегите для себя:

«С Новым годом, я без вас не могу!»

«Да здравствует день шахтера, жду вас вечером».

«Троицын день, мама, я вернусь утром».

И самое простое и мудрое: «Добрый день, всего вам светлого!»

Дом

Наш светлый, огромный, как океанский корабль, дом плыл среди сосен; когда ветер раскачивал их, они скрипели, и темно-зеленые паруса то чуть приближались, то чуть-чуть удалялись от нашего белого корабля, обнажая холмистый горизонт и другие далекие корабли, на которых люди плыли по Земле.

На нашем корабле жили чудесные люди. Главное, что большинство из них умело волноваться. А это очень важно — уметь волноваться. Волновалась перед каждым концертом Наденька и успокаивалась, счастливая приезжала вечером с цветами и со своей скрипкой. Счастливая, готовая к новым волнениям.

Нил Нилыч из 7-ой квартиры курил по две пачки «Беломора» в день, когда у него на заводе шла рекордная плавка.

Леонид с четвертого этажа, любимец всех наших мальчишек, становился грустным и решительным, когда нужно было играть с ЦСКА, и всех убеждал, что он просто так, в общем… все… завтра будем… ну… да… не знаю.

За три недели до сдачи квартального плана начинал вздыхать экономист тов. Сергеенко.

Не волновался только один человек. Он жил на втором этаже, вовремя уходил на работу, вовремя приходил, отдыхал, делал все как все… и никогда не волновался.

Однажды я не выдержал. Мы встретились в подъезде нашего дома. Я остановил этого человека и, смущаясь, сказал: «Простите, пожалуйста, я заметил, что вы никогда не волнуетесь, вы всегда спокойны. Отчего это? Может быть, вам плохо, может быть, у вас несчастье?»