Сэмюел Беккет - Мерфи Страница 14

Говорили, что старик наверху – ушедший на покой дворецкий. Из комнаты своей он, похоже, никогда не выходил, если, конечно, не считать тех случаев, когда ему волей-неволей приходилось это делать, и никого в свою комнату не пускал. Кэрридж дважды в день приносила ему поднос с едой и ставила его на пол перед дверью. Он забирал поднос, когда она уходила, и возвращал его на место уже с пустыми тарелками. Заявление Кэрридж о том, что он «ни минуты не сидит на месте», было преувеличением, но в целом он действительно много времени проводил, вышагивая по комнате в разных направлениях.

Надо здесь уточнить, что Кэрридж не так уж часто отодвигалась на то, чтобы в суете домашних дел и вопреки экономному ведению хозяйства принести Силии чашку своего «лучшего чайку». По большей части продолжительное оцепенелое пребывание в кресле-качалке никем и ничем не нарушалось вплоть до того самого часа, незадолго до возвращения Мерфи, когда нужно было встать и приготовить для него еду.

Появлялся Мерфи в строго определенное время, в буквальном смысле секунда в секунду, и пунктуальность его просто поражала – изо дня в день с отклонениями всего в несколько секунд. Силии было совершенно непонятно, как мог человек, столь, казалось бы, равнодушный к течению времени, быть столь удивительно, нечеловечески точным и точным только в одном – в том, что касалось возвращения домой. Когда она начинала расспрашивать его, он пояснял, что такая пунктуальность проистекала от его любви, которая настоятельно требовала от него возвращаться к ней, к Силии, как можно скорее, насколько, конечно, это позволяли дела; другой причиной такой пунктуальности он называл желание воспитывать в себе чувство времени, которое, как он слышал, высоко ценилось в деловых кругах, ибо приравнивалось к деньгам.

Но главная и истинная причина пунктуальных возвращений заключалась в том, что он добирался в район Пивоваренной улицы после своих так называемых поисков работы задолго до того часа, который он себе определил как время возвращения домой. С практической точки зрения ему было совершенно все равно, где болтаться, – там, где он, хотя бы теоретически, мог бы найти какую-нибудь работу, или возле дома, где шанс найти работу для него был такой же, как и в любом другом месте. Однако, с точки зрения привязанности к дому нежелания поскорее увидеть Силию, ему было отнюдь не все равно, где проводить время. Попадая на Пивоваренную улицу, Мерфи сразу же начинал ощущать близость Силии, улица была своего рода передней, предваряющей общение с ней, а когда он находился в определенном настроении, ему даже казалось, что подходя к дому, он подходит к кровати, на которой она лежит.

Мерфи, рыщущий в поисках работы, являл собой зрелище весьма примечательное. В кругах Общества Почитателей и Любителей Творчества Вильяма Блейка, называемом также «Лигой Блейка», поговаривали, что образ Билдада Шухайта,[71] созданный Великим Мастером, воплотился в Мерфи и прогуливается по Лондону в зеленом костюме в поисках тех, кого он мог бы утешить.

Но Билдад некоторым образом лишь составная часть Иова, равно как Зофар и другие. Мерфи искал то, что не переставал искать с того самого момента, когда он явился в этот мир, подхваченный грубыми руками и слегка придушенный с тем, чтобы включилась его дыхательная система и он смог бы сделать свой первый вдох – иначе говоря, искал то самое лучшее, что в нем заключалось. Члены «Лиги Блейка» безнадежно заблуждались, полагая, что он постоянно qui vive[72] какого-нибудь бедолагу, столь несчастного, что его могут утешить майевтические[73] изречения типа: «Как может быть чист тот, кто рожден». Да, господа, полное заблуждение. Для выражения сострадания и жалости Мерфи не требовался никто, кроме него самого.

Неприятности для Мерфи начались, можно сказать, с первых же моментов его пребывания в этом мире (в более ранние периоды его существования мы углубляться не будем). Уже его первый vagitus[74] прозвучал не так, как положено, с 435 дубль-вибрациями в секунду, а как дубль-бимоль, и посему не стал частью могучего международного оркестра новорожденных. Можете представить, как огорчился акушер, принимавший роды, преданный член Общества Симфонических Оркестров города Дублина и к тому же небесталанный флейтист-любитель. С каким сожалением ему пришлось констатировать, что из всех миллионов и миллионов крошечных larynx,[75] исторгавших в тот момент по всей земле и в унисон вопли проклятий приходу в этот мир, лишь голос Мерфи фальшивил… Ну а обо всяких неурядицах, предшествовавших тому первому vagitus, мы условились не распространяться.

Предсмертный, последний хрип Мерфи компенсирует все недостатки его постнатального первого крика.

Кстати, костюм его был не зеленого цвета, а эругинного,[76] как бы покрытый патиной. Это заблуждение членов «Лиги Блейка» тоже следует поставить им на вид. Надо отметить, что в некоторых местах костюм Мерфи был черен, как ночь, предшествовавшая тому дню, когда он был куплен; в других местах на ярком свету материал костюма играл синевато-серым блеском, ну а в остальном общий цвет можно было вполне уверенно назвать эругинным. Собственно говоря, костюм этом являл собою реликт тех полных надежд времен, когда Мерфи был еще студентом и изучал теологию; много ночей тогда он лежал без сна, а под подушкой у него пряталась книга епископа Бувье «Supplementum ad Tractatum de Matrimonio».[77] Да, то было могучее произведение. Чуть ли не готовый сценарий к порнофильму на похотливой, хромой латыни. А еще он тогда размышлял над словами Христа, этой Парфянской стрелой:[78] «Свершилось!»[79]

Не менее поразительным, чем цвет, был покрой костюма. Пиджак просторным мешком свисал с плеч, а нижний край его, достигавший чуть ли не до колен, слегка оттопыривался в стороны, как нижняя часть колокола; казалось, он просит, чтобы его задрали повыше, и этому молчаливому призыву было очень трудно противиться. Брюки, даже в лучшую свою пору, тоже проявляли гордую независимость и висели неряшливыми трубами. Теперь же, много лет спустя, исходив вместе с Мерфи неисчислимое количество миль улиц и взобравшись на Эвересты лестниц, брючки эти принуждены были льнуть в некоторых местах к ногам, которые они прикрывали, а их перекрученность явно свидетельствовала об их крайней усталости.

А вот жилет Мерфи никогда не носил. В жилете он ощущал себя женщиной.

Что же касается материала этого дивного костюма, то его изготовители смело утверждали, что он «дыростойкий». В некотором смысле это было так – материал был вроде бы как совершенно нескважистый, иначе говоря, словно цельнометаллический, и совершенно не пропускал воздуха – как внешнего, атмосферного, вовнутрь, так и Мерфиевых испарений наружу. На ощупь материал этот казался более похожим на клеенку, чем на шерстяную материю, и из чего он, собственно, был изготовлен, с уверенностью сказать бы не удалось. Одно было ясно – аппертуры[80] на его изготовление пошло очень много.

Эти останки приличного наряда Мерфи оживлял с помощью простенького галстука-бабочки, навечно завязанного при изготовлении; носилась эта бабочка со съемным воротничком и целлулоидной манишкой, современницей костюма, уже представляющей собой музейную редкость.

Мерфи никогда не носил и шляпу, надо думать оттого, что она вызывала в нем болезненные воспоминания о той оболочке, которая окружала Мерфи в его бытность плодом в материнской утробе; особенно неприятно было не столько надевание шляпы, сколько ее снимание (отголоски послеродовой травмы?).

Прогулки, а тем более поиск работы в таком наряде порождали стремление поскорее вернуться домой, и вскорости после обеда Мерфи начинал свое медленное и тягучее возвращение. Больше всего ему нравился участок от Королевского Пересечения до Каледонской улицы: он напоминал ему долгий подъем от вокзала Сен-Лазар до улицы Амстердамской в Париже. И хотя Пивоваренная улица никак не походила на Бульвар Клиши и даже на Бульвар Батиньель, все же ему казалось, что верхняя часть улицы была лучше, чем какой-либо участок этих бульваров, подобно тому, как убежище (в определенном смысле) лучше, чем изгнание.

Там, на вершине холма, на который взбиралась улица, находилось некое убежище, словно головка прыща, – Сады на Рыночной улице, прямо напротив фабрики, перерабатывающей требуху. Тут Мерфи любил сиживать, обвеваемый запахами дезинфекции, приходящими из Мильтонового Дома, расположенного прямо к югу, и вонью из загонов скота на рынке, находившихся к западу. Как ни странно, требуха ничем особенным не пахла.

Но теперь снова была зима, вечер был еще совсем юн, мысли о наступлении ночи не спешили приходить, но multis latebra opportuna[81] Сады на Рыночной улице были закрыты, а возвращаться к Силии было еще рановато. Значит, ему придется убивать время, гуляя вокруг Пентонвильской тюрьмы. В другое время года он ходил вокруг соборов, считая, что заходить вовнутрь уже поздно.