Анатолий Тоболяк - Денежная история Страница 14

— А ты? — вопрошает он.

— Мы с ним не шибко дружили, ты знаешь.

— А я? Я шибко?

— Тише ты… — усмиряю его пьяный громкий голос.

И вдруг Баранов встает с рюмкой в руках. За длинным столом, шумным уже столом, замолкают. Какой-то внезапный ужас охватывает меня. Это не страх возможного скандала от непредсказуемой Витиной речи, а что-то более глубокое, какое-то мистическое ощущение, что вдруг в открытую дверь войдет высокий, светловолосый Яхнин и, увидев меня, воскликнет что-нибудь вроде:

— Ба! И ты здесь, старичок! Вот не ожидал, что придешь. А должок-то ты просрочил, родимый! — И я с трудом удерживаюсь, чтобы не встать из-за стола и не уйти прочь… стискиваю зубы, гляжу куда-то вниз, в ничто.

Баранов говорит неожиданно хорошо, обдуманно и прочувствованно. В его словах нет излишних дифирамбов покойнику. Игорь был нашим товарищем по школе, по классу. Он был неоднозначной личностью. Не все его понимали, но он жадно любил жизнь и хотел взять от нее все, но жизнь сложней наших представлений о ней, она непредсказуема и вычислить заранее все варианты ее, все неожиданные ходы невозможно ни на каком компьютере. Игорь ушел внезапно и очень рано, недоделав предназначенного ему, возможно, большого дела. В последние годы мы редко встречались, но школьная память — самая сильная и живая из всех памятей. Она сохраняет нам Игоря таким, кажим мы его знали. Пусть земля ему будет пухом!

Все встают и, не чокаясь, как полагается, пьют водку, а я вдруг слепну на миг от слез, застлавших глаза.

Потом мы бредем с Витей Барановым по улице пьяные, поддерживая друг друга, к нему домой, чтобы продолжить возлияния. Мы долго сидим на кухне в обществе жены Барановой, бесцветной женщины в бесцветном халате, которая терпеливо выслушивает наши путаные школьные воспоминания. «А ты помнишь…» «А ты помнишь…» — этот рефрен вскоре выдыхается сам собой, и невзрачная, бесцветная жена Баранова переводит разговор на житейские темы. Ее вздохи, ее жалобы… сын растет, зарплаты катастрофически не хватает… я слышу как бы издалека, как сквозь тяжелую дрему… а Баранов вдруг, разъярясь, стучит кулаком по столу: — Эти падлы демократы… я бы этих падл! — и я смутно понимаю, что не туда попал, что ничего общего между нами нет, и вдруг злобно взрываюсь: — А ты, Витюша, оказывается, коммуняка по убеждениям! Баран ты и есть Баран! Придурок ты!

— А ты, сучий потрох, тоже демократ, что ли? — пьяно орет мой однокашник и вскакивает на ноги.

Невзрачненькая жена испуганно кричит: — Да вы что! Ребята! Перестаньте! — и вклинивается между нами, сжимающими кулаки.

Я страшно хочу подраться, хочу, чтобы тяжеловесный Баранов избил меня, как однажды случилось в восьмом, кажется, классе, но жена оттаскивает его к окну, а мне кричит: — Уходите! Я вас прошу!

— Ухожу, ухожу. Слышишь, коммуняка, встретимся на твоих похоронах. Поговорим.

— На твоих, демократ долбаный! — орет он. И орет вслед: — Поцелуй своего Ельцина в жопу!

И сразу темнота какая-то.

Подлинная темнота ночи с беззвездным, безлунным небом. Сколько времени, неизвестно, часов у меня нет, но ясно, что уже поздно идти еще куда-либо, например к редактору Перевалову или, предположим, позвонить Радунской. Следовательно, остается моя квартира, моя камера-одиночка, и надо перемещаться пешком из одного микрорайона в другой по ночному Тойохаро. «А там, — думаю, — еще темней, там вообще мрак», — имея в виду могилу, куда опустили Яхнина.

Бреду, и уже на подходе к дому, в переулке (так помнится) приближаются три или четыре темные фигуры и, помнится, чей-то голос говорит что-то вроде: — Ну, привет, дядя. Тебя-то нам и надо.

А дальше уже беспамятство.

Дальше — серенькое утро и какой-то сумрачный длинный коридор, пропахший лекарствами.

— Отделали вас славно, — хмуро говорит белый халат, сидя на кровати рядом со мной, а еще два белых халата стоят поодаль. — Как себя чувствуете?

— Пить хочу, — разлепляю губы.

— Пить или выпить? — уточняет он с беглой усмешкой. — Да лежите, лежите! Маша, дайте ему воды.

Жадно пью теплую водицу и всматриваюсь в их лица. Он — пожилой, в больших роговых очках, а они молодые — похожие на двойняшек, медсестры, наверно. Глядят жалобно и сочувственно.

— Помните что-нибудь? — спрашивает мой спаситель. (Спаситель?) Я разлепляю губы и выдавливаю из себя: «Очень смутно».

— Ясное дело. А фамилию-то свою помните? Где живете, работаете, помните?

Это я помню.

… и еще я помню поминки по Яхнину и помню бешеную ссору в доме Баранова, и темный безлюдный переулок.

— Запишите, Маша, эти данные. Журналист, значит. Пьяны вы были, однако, изрядно.

— Я… я возвращался домой с поминок.

— Они на вас газом, наверно, прыснули. А потом изрядно потоптали. Недельки две придется полежать. Куда о вас сообщить? Домой?

— Нет… домой бесполезно. Там никого нет. На службу сообщите.

— Ну, хорошо. Ближе к вечеру мы переведем вас в палату, как только место освободится. Пока полежите в коридорчике.

— Мне все равно.

— Вы, считайте, с того света вернулись, Андрей Дмитриевич, — встает он с кровати, громадный пожилой мужчина в роговых очках. Я провожаю его взглядом и думаю: «С того света, значит, Яхнина, выходит, повидал…» — и опять ухожу в забытье.

И опять возрождаюсь: кто-то легонько тормошит за плечо. Уже полный ясный день. Тот же длинный больничный коридор. Муть, боль в голове, ноющая боль во всем теле. Ишь, сколько их собралось около моей кровати… раз, два, три, пять — пересчитываю мысленно. Ну, Радунская здесь, это еще понятно, но тут еще мой недруг, господин редактор и профбосс Лапина, и ответ-секретарь, и еще один коллега. Проявили заботу, пришли проведать, притащили каких-то компотов, яблок… надо же!

Радунская, разовая любовница моя, как всегда, нарядная, праздничная, смотрит на меня с каким-то ужасом. Наверно, неважный у меня видок, наверно, не украшают меня бинты, в которые, чувствую, закутаны голова и тело. Другие тоже глядят сострадательно, как на смертника, а редактор Поликарпов, слышу, спрашивает:

— Ну как ты, Андрей?

Говорить трудно: разбиты, видимо, губы или выбиты зубы, но я все-таки кое-как отвечаю:

— Ничего… сносно.

— Мы поговорили с главврачом. Тебя сегодня переведут в отдельную палату.

— Зачем? И тут неплохо.

— А там лучше. Телевизор, то-се.

— Ну, что ж. Ладно. Спасибо.

— Врач говорит, что все обойдется, только надо отлежаться. У тебя, я слышал, семья в отъезде?

— Вроде бы.

— Вот мы не знаем, надо ей сообщать или нет? Если надо, то нужен адрес или телефон.

— Не вздумайте.

— Не надо?

— Не вздумайте, — повторяю я.

— А если вдруг позвонит, Андрюша, что ей сказать? — страдальчески спрашивает Радунская.

Я на миг прикрываю глаза. Смотреть на яркий свет почему-то больно.

— Если позвонит, я в командировке, поняла? Еще лучше, — складываю я по слогам слова, — дай телеграмму, если не сложно.

— Конечно! А куда? И какой текст?

— Текст простой. Запиши… — и она тотчас достает из своей сумочки блокнот и карандаш. (Журналистка все-таки!) Я медленно диктую адрес тещи — не забыл-таки, не отшибло память окончательно. — Затем так… «Уезжаю две недели командировку». Ну, добавь: целую. Ну и подпись: Андрей. Сделаешь?

— Сразу же пошлю! — горячо обещает несравненная.

И больше, кажется, говорить не о чем. Но редактор Поликарпов не удерживается. Ему нужно знать:

— Как же так получилось, Андрей?

Что ответить? Боль, муть, проблески света сквозь темноту.

— Возвращался после поминок. Приятель погиб… Вика знает. Пьяный, конечно, был. Дальше не помню.

Они молчат, очень скорбно. Радунская отворачивается — неужели плачет?

— Спасибо, что зашли, — выпроваживаю их.

И они, сердобольные, прощаются, говорят: «Выздоравливай… Держись… Все будет хорошо…» — всякие слова, которые я уже слышу в отдалении и новой темноте.

…и при новом свете, уже в отдельной палате, куда меня вскоре переносят на носилках, появляется некто в белом халате, накинутом поверх милицейской формы. С ним тот же пожилой, очкастый врач. — Вот, — говорит, — ваш подопечный. Слишком долго не мучьте.

— Самое необходимое, — обещает сержантик в халате. Присаживается на стул рядом со мной. У него совершенно молодое подростковое лицо с маленькими усиками, румянцем на щеках. Наверно, недавний выпускник их училища, неоперенный такой. Блокнот на коленях, ручка. Славная улыбка.

— Поговорим?

Я смотрю на него с жадностью и нетерпением. Мне хочется узнать, с чем он пришел.

— Моя фамилия Жуков Юрий Иванович, — представляется он. — А ваша Кумиров Андрей Дмитриевич, верно?

Я отвечаю ему глазами: верно, мол. Это моя фамилия. Мое имя-отчество.