Андрей Цаплиенко - Экватор. Черный цвет & Белый цвет Страница 14

Тут я ощутил головную боль. Как ни странно, именно боль помогла мне вспомнить вчерашний вечер. Довольно подробно, включая поездку в белом автомобиле. Но вот что было после, я вспомнить не мог никак. А что, собственно, я делаю в чужой постели? Если я голый, значит, спал с какой-то женщиной. Очевидно, что с Маргарет. Но тогда почему ее нет рядом и, самое главное, нет никаких следов ее пребывания? Ну, там, деталей туалета, или окурков в пепельнице, или полупустого бокала?

А-а-а, так ведь она хотела не только меня одного. Был еще этот парень из Москвы, с которым мы перешли на «ты», Сергей Журавлев. Он, к тому же, еще и журналист, значит, напишет в своей газете о моральном разложении продавцов оружия. Ах да, он же на телевидении работает, а им не рассказывать, а показывать надо! Когда им, телевизионщикам, показывать нечего, им не верят. Да я и сам могу рассказать про него такое! А, собственно, что я могу про него рассказать, если я ничего не помню? Только то, что он оказался на аэродроме тогда, когда находиться ему там было совсем необязательно. Хотелось выругаться. Но я не стал. Я сбросил с себя невесомое одеяло и попробовал подняться. Огого! Моя голова, казалось, весила тонны. То ли от нее отлила кровь, то ли наоборот, весь мой кровяной запас сосредоточился в мозге, но я не выдержал внезапной головной боли. Рухнул на кровать, а с нее сполз на пол, свалив стоявший рядом стул. Очевидно, я стонал достаточно громко, потому что секунду спустя в спальню влетел Сергей Журавлев, в джинсах и голый по пояс.

— Иваныч, что случилось? Ты жив? — взволнованно спросил он, наклоняясь ко мне.

— Наполовину, — только и смог я произнести вслух.

— Понимаю, — сказал журналист и скрылся за дверью. Через минуту Журавлев вернулся, держа в руках бутылку с пивом «Стар». На тонком горлышке бутылки соблазнительно блестела испарина.

— Сейчас, сейчас, — суетился Журавлев в поисках открывалки. Он сначала окинул взглядом комнату. Открывалки не было. Сергей пошарил по карманам. Затем махнул рукой и сорвал зубчатую крышку о спинку стула. Дерево скрипнуло. На спинке остались глубокие царапины, но крышка все же слетела с шипением, из горлышка поползла пена, а по всей комнате растекся аромат столь необходимого сейчас утреннего хмеля.

— На вот, одень трусы, — подкинул мне Сергей валявшийся рядом с ним флаг моей независимости.

Я ни слова не говоря, одной рукой начал одевать трусы, а другой схватился за бутылку и опрокинул ее в свое нутро. Она влилась за несколько секунд, почти вся. После этого я снова обрел дар речи. Начал с волновавшего меня вопроса.

— Где мы?

— В гостях. Хозяйку зовут Мики. Маргарет Лимани. Сначала ты привез ее в «Бунгало», потом приехал я, и мы вместе поехали к ней.

Я подумал и продолжил допрос.

— Секс был?

— Какой секс, Иваныч? Ты так быстро «отъехал» по дороге, что только песни мог петь. Да и то, вполсилы.

— А почему я голый?

— Да ты же не хотел ложиться, и все норовил убежать, а Мики предложила тебя раздеть догола. Сказала, что голым он все равно никуда не убежит. Кстати, она сама хотела убедиться, что у тебя... ну, что, в общем, ты не можешь.

— А у тебя?

— Что значит «у тебя»?

— У тебя с ней что-то было?

— А тебе-то какая разница? Завидуешь?

Я бы с удовольствием заехал бы ему в рыло, как на аэродроме. Если б смог. Но Сергей не всегда был язвительным подонком, сочувствие в нем нет-нет, да и просыпалось. Вот, к примеру, сейчас пива принес.

— Извини, Андрей Иваныч, она, конечно, хороша. И она, извини меня за правду, хотела меня. Хотела мужика вообще. Но я... — он запнулся и продолжил все в той же обычной своей язвительной манере. — Но я решил свалять дурака. Прикинулся таким же пьяным, как и ты.

— Зачем?

— Во-первых, она твоя добыча. Ты ее первый заметил. А во-вторых, — нотки потешного пафоса зазвучали в его голосе. — С учетом местной статистики распространения СПИДа предпочитаю как минимум вдвое уменьшить риск заражения чумой двадцатого века всех — подчеркиваю! — всех бывших советских граждан, пребывающих в этом доме.

— А что это за дом? Твоя гостиница или что-то другое?

— Другое, Иваныч, совсем другое, — и Сергей, демонстративно прокашлявшись, продолжал юморить. — Наши корреспонденты находятся в гуще событий. Сейчас они знакомятся с личной жизнью и бытом обычной представительницы либерийского народа Маргарет Лимани, которая живет в скромном двухэтажном особняке.

— Слушай, — говорю. — тебе бы в советское время в газете «Правда» работать.

— Для «Правды», Иваныч, я слишком молод. Не поверишь, я начинал карьеру в «Мурзилке».

Я сразу и не понял, что это он там говорит.

— Где начинал? В «Мурзилке»?

— В «Мурзилке», в «Мурзилке», именно так, — закивал Журавлев. — И был в ранней юности похож на самого Мурзилку. Был глупым, нестриженым, зимой и летом носил на голове беретку.

— Хорошо хоть беретку снял. И постригся, — говорю.

Сергей рассмеялся:

— Ай, молодца, Иваныч, у торговцев смертью тоже есть чувство юмора!

И он так фамильярно взъерошил своей пятерней шевелюру у меня на голове. Ну, гад, на кого руку поднял! подумал я было и решил теперь уж точно ударить его. Но моя рука вместо этого схватила бутылку с остатками пива и... что бы вы подумали? Вылил их Журавлеву на голову. Пивные струи стекали с него водопадами, легко прокладывая себе дорогу в журавлевских волосах. Один из ручейков задержался на лбу, зацепившись за выпирающие, как у питекантропа, надбровные дуги, и сорвался в направлении носа. Но, достигнув его кончика, иссяк и завис грустной каплей на этой части тела, которую журналист совал куда не следует. Журавлев не остался в долгу. Он взвыл, как раненый зверь, вскочил и снова выбежал из спальни. А когда вернулся, в руках его была, конечно же, полная бутылка пива. Но меня он не нашел. Я стоял за дверью с подушкой в руке, и как только мне предоставился удобный момент, огрел его сзади. Пиво выплеснулось и оросило его волосатое голое брюхо. Но Журавлев тоже оказался не промах. Дважды облитый пивом, он кинулся на меня, чуть пригнувшись. Мне не хватило ловкости уйти от нападения, и поддетый Журавлевым снизу, словно тореадор быком, я взлетел над кроватью и рухнул на нее.

— Зиндабад! — крикнул Сергей на фарси. — Победа! Да здравствует свобода слова и демократическая пресса! Нет войне!

Он сидел сверху, в одной руке подушка, в другой пивная бутылка.

— Дурачок, — говорю ему, переводя дыхание. — Ты же без работы останешься, если нет войне.

Он задумался.

— И правда, — согласился он. — Тогда выпьем за любимую работу!

И остатки пива отправились в его разговорчивый рот.

Но тут в спальню вошла Мики. Как она была прекрасна! Черное тело под полупрозрачным халатом, а халатик-то чуть распахнут, не слишком, ровно настолько, чтобы можно было видеть ложбинку между ее эбеновых грудей, а над ними возвышалась шея удивительной правильности линий. Именно такая должна быть у настоящей женщины, чтобы держать голову высоко и гордо. Теперь Мики уже не напоминала бродячую собаку, как это было вчера, на аэродроме. Она убрала волосы со своего высокого лба, глаза ее блестели веселыми огоньками. Маргарет сложила руки на груди и уставилась на нас. Картина, которую она увидела, могла поразить воображение. На розовом сексодроме лежали два упитанных мужика, вернее, один, голый, лежал на спине, а второй, полуголый, сидел на нем верхом. Тот, второй, был весь в чем-то липком и держал подушку в руке. Оба тяжело дышали. Маргарет расхохоталась.

— Теперь я понимаю, почему у нас ночью ничего не было, — сказала она, на английском, конечно. — Я вам, мальчики, не нравлюсь? У вас другие предпочтения?

— Нет-нет, нравишься, — хором заговорили мы оба, перейдя на английский.

— Это не то, что ты думаешь.

— А что, вы думаете, я думаю? — ехидно переспросила Мики.

— Ну, наверное, то что я его поимел, — предположил Сергей, слезая с меня.

— Да нет же, это не он меня, а я его... Тьфу ты, совсем ум потерял, — перебил я Сергея, натягивая на себя валявшиеся на полу джинсы.

— Это, знаешь, все из-за Мурзилки.

— Кто это Murzilka? Ваш друг?

— Ну, как же тебе объяснить? Murzilka это не человек. Это образ. Это состояние души. Это как в пионерском отряде. Пионеры на тихом часе лупят друг друга подушками. Знаешь, что такое тихий час и пионеры? — продолжал я, как мог, объяснять ситуацию. — Не знаешь. Ну, в общем, это, это...

— Это ностальгия, Мики, — пришел на помощь Сергей. — Это когда твоей молодости не дают закончиться сполна, и тогда она берет свое в старости. Так понятнее?

Хорошо сказал, в общем.

Мики вполне поняла его, но по-своему.

— Это когда дети-рэбелы наклеивают на автоматы этикетки от жвачек с картинками «феррари», а потом играют в футбол со школьниками из сожженной ими же деревни. Правильно?

Я уже оделся. Она все понимала. Она вообще была очень проницательна, эта женщина из народа Мандинго. Она постоянно думала над тем, что ей нужно сказать, и над тем, что сказано другими.