Франсуаза Саган - Неясный профиль Страница 14

Он побрился, цвет лица у него был нормальный, и во взгляде больше не было безумного блеска и мольбы. Выражение лица изменилось и было мне хорошо знакомо: в нем читались недоверие и злость. Он едва дал мне сесть.

– Итак, ты ушла из дома и живешь в номере Юлиуса А. Крама? Он приехал с тобой?

– Нет, – сказала я, – он предложил мне свой номер, а поскольку, ты знаешь, мы с твоей матерью не очень ладим…

Он перебил меня. Щеки его порозовели, глаза сверкали. В который раз я с грустью отметила, что ревность делает его еще красивее. Существует тип людей, куда более распространенный, чем принято думать, которые обретают равновесие и силу только на поле боя.

– А я-то, дурак, думал, – сказал он, – что ты приехала специально, чтобы увидеть меня, но он, ясное дело, не сумасшедший, чтобы оставить тебя одну больше, чем на два дня. Когда он приезжает?

Я вышла из себя. Его интуиция, верная и ложная одновременно, лишила меня возможности убедить его в моей правоте и была мне ненавистна. Опять я оказалась в тупике, как это было всегда на протяжении нашего брака: всегда под подозрением и всегда хоть в чем-то, да виновата. Я попыталась шутить, заговорила о Хоппере, о Нью-Йорке, о самолете, но он не слушал. Он вернулся к прежним упрекам, а я, со смешанным чувством злости и облегчения, сказала себе, что была права, что разрыв неизбежен, а вчерашнее свидание, так меня ранившее и растрогавшее, – не более чем случайность плюс моя жалость. А я слишком хорошо знала, что любовь не может держаться на жалости, она задыхается под ее гнетом и умирает.

– Но в конце концов, – сделала я последнюю попытку, – ты прекрасно знаешь, что между мной и Юлиусом нет близких отношений.

– Действительно, – согласился он, – при мне ты обычно заводила себе кого-нибудь покрасивее.

– Никого я себе не заводила, как ты выражаешься, при тебе. И всего-то было два случая, которые ты сам же и спровоцировал.

– Как бы то ни было, Юлиус А. Крам взял тебя под свое крылышко, золотое крылышко, и тебе это, видимо, нравится. И потом, – добавил он с неожиданной яростью, – какое мне дело, спишь ты с ним или нет! Ты беспрестанно видишься с ним, говоришь с ним, звонишь ему, улыбаешься ему, да, улыбаешься, говоришь с кем-то, кроме меня! Даже если он не тронул тебя кончиком пальца, это все равно.

– Ты хочешь, чтобы мы снова стали жить, как в последние недели перед твоим отъездом? Существование двух буйнопомешанных, запертых в квартире? Это твой идеал жизни?

Алан не сводил с меня глаз.

– Да, – сказал он. – Две недели ты принадлежала только мне, как на тех пустынных пляжах, куда я увозил тебя и где ты никого не знала. Но к концу этих двух недель ты уже заводила себе друзей среди рыбаков, отдыхающих или официантов из кафе, и надо было уезжать. Из Антильских, Барбадосских, Галапагосских островов не осталось ни одного, где бы мы не побывали, но есть другие, которых ты не знаешь и куда я увезу тебя силой, если понадобится!

Он стал кричать, покрылся испариной и в самом деле выглядел сумасшедшим. Ошарашенная, я поднялась со стула. Вошла медсестра, быстро, но спокойно, со шприцом в руке. Он отбивался, она позвонила, появился санитар и сделал мне знак выйти. В коридоре я прислонилась к стене – как пишут в романах, к горлу подкатила жуткая тошнота. Алан все выкрикивал названия островов, бразильских пляжей, индейских провинций, голос его становился все пронзительней, и я заткнула уши. Вдруг стало тихо, и из палаты вышла медсестра все с тем же невозмутимым спокойствием на лице.

– До чего он себя довел, – сказала она мне, и ее взгляд, как мне показалось, был полон упрека.

С меня было довольно, я больше не могла, я повернулась и, нетвердо ступая, прошла по коридорам, где воцарилась тишина. Что бы ни говорил Алан, я никогда его больше не увижу; это невозможно, невозможно, и это слово преследовало меня до самого номера в «Питере». Я толкнула дверь. Секретарша Юлиуса, распаковывавшая багаж, растерянно посмотрела на меня, потом из своей комнаты вышел Юлиус, и я в слезах припала к его плечу. Он был ниже меня ростом, и мне пришлось немного наклониться. Наши силуэты, должно быть, напоминали юное, зеленое, одинокое деревце, которое поддерживала сухая, но очень прочная подпорка.

Пляж в Нассау – белый и прекрасный, солнце жаркое, а вода – прозрачная и теплая. Я повторяла это как заклинание, лежа в гамаке и пытаясь думать о том, что вижу. Ничего не получалось. Никакого блаженства, даже физического, я не испытывала среди всех этих благ. Прошло уже три дня, и все это время какой-то коварный зверек копошился у меня в мозгу, спрашивая: «Что ты тут делаешь? Зачем? Ведь ты одна». А ведь именно в одиночестве я переживала порой всплески необыкновенного, почти осязаемого счастья, когда открываешь вдруг в ослепительном и мгновенном озарении, что жизнь – прекрасна, что она полностью и безоговорочно оправдана в эту именно секунду простым фактом твоего существования. Не раз в моей жизни я была счастлива вместе с кем-то, и так было чаще всего, как будто, чтобы открыть, поймать эту крошечную молекулу счастья, нужен чувствительный микроскоп из двух пар глаз. А сейчас мои глаза не обладали достаточной силой, чтобы в одиночестве создать этот ослепительный свет. Юлиус, плохо переносивший жару, вел деловые разговоры в роскошных гостиных отеля с кондиционированным воздухом, а когда мы встречались с ним и с мадемуазель Баро за едой, не упускал случая похвалить мой загар. Сам он был очень бледен и выглядел усталым. Он глотал множество лекарств – белых, желтых, красных таблеток, запас которых он пополнил в Нью-Йорке, и время от времени повелительным жестом требовал какую-нибудь из них у бедной мадемуазель Баро, которая бросала тогда на него встревоженный взгляд. Сама я испытывала священный ужас перед лекарствами, но избегала даже намеков на эту тему из-за какой-то старомодной стыдливости – и это в наше время, когда каждый с увлечением описывает малейшие неполадки в собственном организме. Однако такое злоупотребление лекарствами меня все-таки беспокоило, и я наконец обратилась с вопросом к мадемуазель Баро, которая скрепя сердце перечислила мне ошеломляющий список тонизирующих, снотворных и транквилизаторов. Я была удивлена. Юлиус, неуязвимый могущественный делец, нуждается в успокаивающих средствах? Мой защитник, оказывается, сам жаждал защиты? Мир перевернулся. Я, разумеется, знала, что девять десятых «хорошо питающегося» населения Земли прибегают к подобным вспомогательным средствам. То, что Юлиус, неся непосильное бремя бизнеса и одиночества, нуждается в них, тоже было логично. Тем не менее впервые мне открылась его слабость, и это испугало меня. Однако я была уже взрослой и знала, что под слоем бетона бывает песок, а под слоем песка – бетон и что трудности бытия испытывают все. Я задумалась, каким было детство, прошлая жизнь Юлиуса, какова суть его натуры. И вовремя: следовало бы уже поинтересоваться тем, кто проявил ко мне столько доброты.

Если не считать этого краткого момента угрызений совести, я непроходимо скучала в этом карикатурном Нассау, заполненном истеричными американками и вымотанными дельцами. К счастью, благодаря конкуренции бесчисленных бассейнов, этих убежищ от акул и микробов, море целиком оставили мне. Мое постоянное одиночество на пляже тяготило меня иногда, зато притупляло чувства, и отзвук криков Алана в больничной палате все слабел, так что я без особого нетерпения ждала, когда мое тело придет в согласие с окружающим пейзажем или когда мы вернемся в Париж. Вечера были прекрасны, на берегу устанавливали столики, и невидимый пианист играл в тени деревьев под аккомпанемент банджо старые мелодии, принесшие когда-то славу Колу Портеру. После ужина немногочисленные обитатели отеля укладывались в гамаки и любовались морем и луной, роняющей отблески в неумолчный гул океана. В один из таких вечеров, когда Юлиусу пришла в голову нелепая идея послушать вальс Штрауса, я нашла пианиста на деревянной эстраде у самой воды и объяснила свою просьбу несколько взволнованным голосом, потому что он был замечательно красив. Он показался мне очень смуглым, очень стройным, очень беспечным и уверенным в себе, и мы обменялись с ним одним из тех откровенных взглядов, какими я в своей жизни редко обменивалась с незнакомцами – независимо от того, имел ли такой взгляд последствия или нет, всякий раз он служил очевидным знаком взаимопонимания. Пианист заиграл «Венский вальс», и я тотчас отошла, улыбаясь своему прошлому или будущему беспутству, а потом о нем забыла. Но на миг этот взгляд напомнил мне, что я женщина, что я дар, что я живая.

А на следующий день Юлиус свалился в обморок на пляже. Он подошел к моему гамаку, пробормотал что-то насчет жары и вдруг упал ничком. Он лежал у моих ног в темно-синем блайзере, галстуке и серых брюках – к счастью, у него не было пристрастия к бриджам и шортам, в которых красовались иные старые развалины из отеля, – и его маленькая темная фигурка, распростертая на ослепительном пляже, показалась мне сошедшей с картины какого-то сюрреалиста. Я бросилась к нему, подбежал кто-то еще, и мы отнесли Юлиуса к нему в номер. Доктор говорил о переутомлении, перенапряжении, а я целый час прождала в обществе мадемуазель Баро, пока он хоть немного придет в себя. Когда он позвал меня, я вошла в комнату и села в ногах кровати, исходя жалостью к нему, как к больному ребенку. В вырезе светло-серой пижамы чуть виднелась безволосая грудь, голубые глаза без очков зябко щурились и мигали, и весь он казался таким беззащитным и был так похож на пожилого мальчика, что на минуту мне стало неловко, что я не принесла ему в утешение игрушку или конфетку.