Денис Драгунский - Архитектор и монах. Страница 14

— Вы его завернули в газету?

— Он уже был завернут в газету, — сказала она.

— Ага! — воскликнул кто-то. — Дактилоскопия!

— Что? — спросил кто-то другой.

— На рукоятке топорика могли остаться отпечатки пальцев! Вы знаете, что с помощью отпечатков пальцев уже давно, уже лет десять назад, научились изобличать преступников? Называется «дактилоскопия»! Во всей Европе и Америке является законным методом следствия. Преступник нарочно завернул топорик в газету, чтоб не отпечатались его пальцы.

Все замолчали.

Вдруг дотоле молчавший товарищ Клопфер закричал:

— Это Рамон Фернандес!

— Что?! Что?! — стали переспрашивать все.

— Я знаю этот топорик! — закричал Клопфер еще громче. — Это топорик нашего Рамона! Где он? Где Рамон?

Все загомонили, каждый кричал, что он тоже помнит, как Рамон рубил мясо этим топориком — я ведь уже говорил, что Рамон хотел стать кулинаром, хотел научиться готовить по-настоящему, мастерски, как шеф-повар дорогого ресторана, и приобрел себе целый набор инструментов, и приглашал к себе товарищей на ужины… и я говорил, кажется, что кулинаром Рамон был средненьким.

— Где Рамон? Вы видели Рамона? — все озирались, словно надеялись, что Рамон сейчас выйдет из-за книжного шкафа.

Там, между книжным шкафом и стеной, в самом дальнем и темном углу комнаты, стоял обитый кожей табурет — такие табуреты специально сделаны, чтоб стоять рядом с книжным шкафом. В них было что-то чуточку недомашнее. Библиотечное, что ли. Впрочем, эта комната в квартире товарища Клопфера была специально приспособлена для собраний и занятий. Да, какая-то недомашняя комната, правда.

Но когда я мечтал о своем собственном доме — я думал, что у меня будут два шведских шкафа, а между ними — невысокий табурет с кожаным сиденьем, я прямо представлял себе эту светло-коричневую кожу, по краям вытертую дожелта, с четырьмя круглыми, обтянутыми кожей пуговицами. Чтобы, вытащив с полки книгу, присесть и полистать ее. Увы! Бог распорядился иначе, у меня не было и нет собственного дома — но! но в моей келье есть два больших шкафа и между ними вот такая табуретка. Простите, что я свои епископские покои назвал кельей — это, конечно, не келья, одно название…

Но хоть табурет у меня есть, одно из немногих исполненных желаний, и я часто сижу на нем, тихонько читая книгу, втиснувшись в прогалину между шкафами.

Вот на такой примерно табуретке, только между шведским шкафом и стеной, обычно и сидел Рамон Фернандес. Он довольно редко подавал голос. Говорил «О, да!» или «Браво!». Или вдруг начинал громко аплодировать. Вообще он был странный человек — во всем странный, вы же понимаете, не бывает так, что человек, ненормальный в чем-то одном, да еще в таком важном деле, как половые отношения, — чтобы он был нормален во всем остальном. Он был какой-то слишком резкий, порывистый. Даже истеричный.

Наверное, я тоже не совсем нормальный человек.

У меня уже тридцать шесть лет не было женщины.

О, не обращайте внимания на мои слова. Я что-то не то сказал. Беру свои слова обратно. Я монах, я служу Богу, я дал обет целомудрия.

— Рамон! — закричали все и обратили свои взоры к пустому табурету между стеной и шкафом.

Все голосили: «Рамон! Где Рамон? Вы видели Рамона? Кто видел Рамона? Бежим к Рамону!».

Но при этом все оставались на своих местах. А если бегали, то по комнате.

Потом Клопфер сказал, что лучше всего отнести топорик в полицию.

— Я шла в полицию, — сказала Наталья Ивановна.

— Ого! — вдруг сказал Дофин и указал на газету, в которую был завернут топорик. — Это женевская газета!

— Женевская? — негромко удивился я. — В самом деле?

Все обернулись и посмотрели на меня.

— Значит, возможно, убийца из Женевы, — сказал я.

— Но мы не можем делать поспешных выводов, — сказал кто-то.

— Мы вообще не делаем никаких выводов. Мы не сыщики. Я, например, не Шерлок Холмс. И тем более мы не собираемся подменять собою полицию, — сказал я. — Но мы имеем право рассуждать. Имеем полное право размышлять. Потому что убит наш товарищ. Убит лучший среди нас. Предлагаю встать и почтить его память минутой молчания.

Все задвигали стульями и встали.

Я хотел достать часы. Я хотел, чтобы стояли ровно минуту. Но часы было доставать неприлично. Поэтому я скрестил руки и взял себя за пульс. Я знал, что у меня нормальный пульс, примерно шестьдесят ударов в минуту. Ну, семьдесят. Я досчитал до семидесяти пяти и сказал:

— Садитесь, товарищи. Но все-таки — где Рамон?

— Мюллер уже побежал, — сказал Клопфер.

Мюллер — это был один наш молодой товарищ.

— Что это за газета, кстати? — спросил кто-то. — Некоторые женевские газеты можно выписать и в Вене.

— Не играйте в Шерлока Холмса, — ответили ему.

Распахнулась дверь, и вбежал Виктор Мюллер.

— Товарищи! — закричал он. — В квартире Рамона — полиция!

Он рассказал, что с трудом пробился сквозь полицейское оцепление. Выдал себя за корреспондента газеты Wiener Beobachter. Он, кстати, был кем-то вроде сверхштатного репортера. Удостоверение газеты — большой жестяной жетон с буквами WB и трехзначным номером — у него было. Итак, молодой Мюллер разузнал, что в квартире Рамона под утро случился пожар. Квартира сильно обгорела. Сама комната Рамона выгорела вообще дотла. Пострадали и другие квартиры по соседству. Едва не загорелся чердак. Сгорели все картонные куклы, которые делал Рамон. Должно быть, оттого пожар был такой сильный — в сущности, горела бумага, много плотной проклеенной бумаги. Клей тоже хорошо горит. Самого Рамона нигде нет. Труп не нашли. Но на лестнице есть следы крови. Трудно понять, есть ли следы борьбы, потому что с загоревшегося потолка посыпалась штукатурка, и весь пол в кусках обгорелой известки. Работают сыщики.

— Мне кажется, что Рамона тоже убили, — сказал Адлер. Или не Адлер. Я уже забыл фамилии тех, кто ходил в кружок Клопфера.

Сам Клопфер, Адлер, Леон Троцкий, Гильфердинг, Пановский, Кукман, молодой Виктор Мюллер, старый Гейнц Мюллер, Ада Шумпетер, Леонтина Ковальская, Александр Грубер, Лейцарт и Абрамовитц. И ваш покорный слуга. И еще человек десять. Да, и Рамон Фернандес, разумеется.

Но я не помню, кто что кричал. Столько лет прошло. Поэтому все время говорю «кто-то». Так честнее.

— Мне кажется, что Рамона тоже убили, — сказал кто-то.

— Кому мешал Рамон Фернандес?

— Кому мешал Леон? — вдруг воскликнул Дофин. — Fecit, cui prodest! Преступление совершает тот, кому это выгодно! Что было в голове у убийцы?

— Ты слишком патетичен, — негромко сказал я.

— Кто направлял его руку? — еще более патетично вскричал Дофин и снова встал со стула.

— Не играйте в Шерлока Холмса! — снова повторил кто-то.

— Тогда уж в Ната Пинкертона, — ответили из другого конца комнаты.

— Как это странно! — сказал Дофин и развел руками. — Как это горько. Как неуместно. Убили нашего товарища, а вы шутите…

— Никто не шутит. Это вы не вполне уместны со своим пафосом! — крикнули в ответ. — Вы у нас в кружке не так уж долго состоите, я прошу прощения, конечно, но это факт! Леон — наш товарищ, вы верно изволили заметить. Наш!

— Я могу уйти, конечно же, — сказал Дофин и в самом деле сделал шаг к двери.

Наталья Ивановна продолжала сидеть и плакать.

Дофин подошел к ней, склонил голову, потом стал перед ней на колени. Поцеловал ей руку.

— Я глубоко соболезную вам, сударыня, то есть товарищ Троцкая. Верьте мне, я плачу вместе с вами, — он прижал ее пальцы к своим глазам, давая убедиться, что у него на самом деле текут слезы.

И у него на самом деле потекли слезы, я это увидел. Мне стало как-то странно. Мне было неприятно на это смотреть, особенно потому, что я понимал: Дофин не притворяется. Да и как можно притвориться, что плачешь слезами? Но вместе с тем я чувствовал, что сейчас произойдет нечто очень важное для всех. Для меня, для кружка венских социалистов и вообще для всех. Для всех на свете. Я не знал, что именно должно сейчас произойти, но меня это захватывало.

— Спасибо вам, — прошептала Наталья Ивановна. — Милый мальчик, ты, наверное, и есть Адольф Гитлер?

— Да, — прошептал он в ответ.

— Леон говорил мне о тебе, прости, что я с тобою на «ты»!

— О, товарищ Троцкая! — Дофин еще раз поцеловал ей руку, а она погладила его по голове, перебрала пальцами его челку.

— Леон говорил мне о тебе, — повторила она. — Он знал тебя не так уж долго, он говорил с тобой всего несколько раз, но он полюбил тебя, Адольф. Он сказал мне: «Ох, этот Адольф Гитлер, он еще покажет нам всем!».

Дофин зарыдал и спрятал лицо у нее в коленях.

Потом поднял голову. Поглядел на Наталью Ивановну, в третий раз поцеловал ей руку, встал с колен и сказал:

— Это, — он показал на топорик и газету, — надо непременно отнести в полицию. Я пойду вместе с товарищем Троцкой, я провожу ее. Но, товарищи, давайте запомним, как называется эта газета. — Он громко прочитал: — «Журналь де Женев».