Ксения Букша - Манон, или Жизнь Страница 14

– Тут полный беспорядок, – сухо говорит Райнер в мобильник. – Абсолютный бардак, и слышно плохо.

Давид Блумберг чует жареное.

Он воображает себе, как Харт, крупная рыба, плашмя прыгает и извивается на раскаленной сковородке. Блумберг мысленно переворачивает и подбрасывает его, как монету.

Держать равновесие. Балансировать.

Он неподвижно сидит, скрючившись, в течение десяти секунд, потом легко встает и перемещается к окну. Машинально опускает полоску жалюзи.

На улице жарко.

Бросается к столу и застывает над бумагами.

Входит Райнер.

– Слушай, Вике Рольф нет, и де Грие нет, и Кнабе погиб, – говорит Блумберг. – Кого допрашивать-то будем?

– Можно дождаться де Грие.

– Дождаться? Или доискаться? Райнер, Райнер, – говорит Блумберг, – это чрезвычайно подозрительно, этот отъезд, сначала один, потом второй! Особенно отъезд де Грие и стажерки Манон Рико.

Давид Блумберг рывком вскакивает со стула, стремительно перебегает на другую сторону комнаты и садится там на другой стул. Он находится в полном самозабвении.

– Смотри, как это выглядит, – Блумберг наставляет на Райнера палец. – Утром во вторник Манон берут на работу, а в конце дня она исчезает вместе с де Грие. В среду исчезает Вике Рольф… а в четверг вечером Кнабе выбрасывается из окна. Групповой портрет: начальник отдела и его заместители.

– Нет, – хмурится Райнер.

Блумберг останавливается посреди комнаты и чешет переносицу.

– Я тоже не понимаю, – бормочет он. – Но нам надо вникнуть в эту историю, – говорит он довольно-таки возбужденно, в то время как Райнер смотрит в бумагу. – Нам надо их обоих найти и допросить. А для этого надо собрать Комиссию и послать им всем повестки. Всем сотрудникам RHQ, абсолютно всем, – повторяет Блум-берг. – Отделу кадров. Помощникам бухгалтера.

– И самому Эрику Харту?

– Ему – в первую очередь, – говорит Блумберг.

Райнер поднимает голову.

– Для начала пришлите повестку Эми Иллерталер. Пусть повторит перед Комиссией то, что сегодня журналистам говорила.

– Врет?

– Не то слово, – говорит Райнер.

– Та волна реструктуризаций, которую мы видим сейчас на долговом рынке, – обратился Блумберг к членами Комиссии, – не может быть объяснена отдельными ошибками или недосмотром оценщиков. Я настаиваю на том, что имеет место сознательное манипулирование рынком долга. В Европе действует сеть профессионалов, которые по сговору завышают цену бумаг в первый день размещения, а затем сливают их мелким инвесторам. У нас достаточно зацепок, чтобы начать полноценное расследование…

Члены Комиссии чувствуют давление. Но Блумберг методично их заарканивает. Он беспощаден:

– Мне нужно разрешение на проверку корпоративной переписки… Плюс – повестки руководству отдела финансовой архитектуры, Рэндл-Патрику де Грие и Вике Рольф… синдицированному менеджеру Эми Иллерталер… а в случае если это понадобится в интересах следствия, то и… – Блумберг медлит, – и самому генеральному директору корпорации Эрику Хартконнеру.

Что он говорит? Он сомневается в безупречности главы группы RHQ! Неужели у него есть достаточно веские основания? Члены Комиссии пригибаются к столу, как при сильном ветре.

Рафаэль Блумберг, сын прокурора Давида Блумберга, сует руки под холодную воду и глядится в зеркало. То, что он видит, ему не нравится. Я слишком тощий, думает Рафаэль. Слишком тощий, слишком смуглый, и лицо какое-то детское.

Хорошо еще, прыщей нет.

Отец сидит на кухне с матерью. Яичница на плите уже erschrecken.

– Они опутали всю Европу, – слышит Рафаэль.

Ох, эти давние разговоры.

Никогда в жизни он их не поймает, думает Рафаэль. Потому что преступники – хитрые. А отец… не хитрый.

Рафаэль поднимается по лестнице и заглядывает в кабинет отца. Когда был маленький, любил там бывать. Остро отточенные карандаши. Бархатные шторы. Запах березовых дров. Бесконечный теплый дождь льет за окнами в саду. Кабинет отца. Изумительно строго и по местам. Ноутбук – не самой новой модели, но очень практичный, в нем предусмотрено все, что только можно, и чем отец наверняка никогда не пользуется. Благородная бархатистая бумага – писать от руки корректные письма. Несколько дорогих ручек в специальном стаканчике. Песок, Господи, песок для присыпки документов – для красоты? Степлеры. Роскошная чертежная линейка. Зачем отцу чертежная линейка, интересно? Так всегда было заведено, что отца, если он даже не уехал в Управление, нельзя беспокоить с девяти до десяти утра. Рафаэлю кажется, что в это время отец просто сидит с открытым ртом и смотрит в обои – кощунственное мнение, но ему кажется, что это так и есть. Даже если на самом деле в это время отец просматривает свежие газеты.

Когда Рафаэль об этом думает, у него аж сердце болит, хотя он умный мальчик.

Потому что все эти предметы, все эти принадлежности столь наивны, столь бесполезны; потому что отец ничего не может сделать с катастрофически разваливающимся миром, и никто не может.

В первую пятницу месяца отец произносит на втором канале взвешенную речь о состоянии финансовых рынков, о демонополизации, обо всем таком. Но это все равно что врубить магнитофон на максимум мощности, и услышать нечто вроде комариного писка. Даже он, Рафаэль, мальчик из благополучной семьи, с детства знает, что мир наполнен бессмысленной жестокостью, грязью и безумием; и ничем, ничем нельзя помочь.

Им, старшим, кажется, что есть кто-то, кто прав. Например, государство. На самом деле никто не прав, нет таких. Рафаэлю это точно известно.

Все свое детство Рафаэль остро беспокоился за отца. Это было не просто волнение, но безумная, постоянная тревога за него. Если отец уезжал вечером, Рафаэль не мог уснуть. Он лежал, глядя в потолок в красно-багровых пятнах света от ночника, и вызывал в воображении ужасные картины: в отца стреляют, он падает лицом вниз на асфальт, полицейские машины с мигалками, камеры, кровь и дождь. Рафаэль пытался молиться, чтобы этого не случилось, и его молитвы вызывали у Бога неизменный протест.

– Ага, – бывало, говорил ему Бог. – Ты молишься, а сам?… Кто на уроках плюется шариками из жеваной бумаги? Кто смеется над похабными анекдотами, кто валяется в пыли? Разве молитвы такого человека имеют силу?

– Но как я могу стать другим, – вопрошал Рафаэль в смятении, – если уже середина года, и я уже разрисовал все учебники грязными рожами, не слишком ли далеко я зашел? Что я могу сказать тебе, Бог, если – страшно подумать! – сама мать, моя матушка, единственное существо на свете, которое меня понимает, сегодня вошла в комнату, когда я валялся на диване и слушал музыку, и ее приход не вызвал во мне ничего, кроме вялого раздражения?! Я не прошу ничего для себя, – лукавил Рафаэль, – я только прошу, чтобы ты не оставил мою матушку вдовой, она этого не заслужила. И папа, он такой правильный, такой праведный человек, что ты ведь не дашь ему умереть, правда? – умолял Рафаэль. – Да?

Потом уже Рафаэль понял, а тогда невдомек ему было, что Бог миловал Давида Блумберга не за его праведную деятельность, а именно из-за этих чутких страхов и молитв его сына. Которые, нельзя сказать, чтобы ничего общего не имели с действительностью.

Рафаэль Блумберг спускается вниз, в столовую.

Отец и мать поворачиваются на его появление.

Только тут Рафаэль понимает, что что-то не так, как обычно. Физиономия у папы сияет, как медный тазик. Он весь сосредоточенный, упрямый и свежий.

– Нашел, что ли? – спрашивает Рафаэль, и его сердце делает неожиданно сильный удар.

– А то, – отвечает Давид Блумберг.

И улыбается. И мать тоже улыбается.

И Рафаэль, неожиданно для себя, тоже вместе с ними расплывается в улыбке.

Вот так же будет улыбаться и он сам через каких-нибудь тридцать-сорок лет, когда докажет гипотезу Римана о простых числах; а его сын будет стоять у лестницы. Если, конечно, конец света не наступит раньше.

Референт Давида Блумберга, молодой человек по фамилии Райнер сидит за столом и пишет служебную записку, одновременно поглядывая на часы. Писание служебных и докладных записок – привычка, как известно, не вполне бессмысленная, а фиксация точного времени – это для ремесла Райнера как глоток воды, как хлопок в ладоши. Это дело требует от него прежде всего тщательного и кропотливого подбора информации, перебирания ягод, нанизывания бус, изготовления вышивки, или, если хотите, укладывания парашюта.

– Эми Иллерталер, – говорит Блумберг, поднимает взгляд от картонного четырехугольничка и смотрит на Райнера.

Райнер пожимает плечами.

– Пятнадцати лет сбежала из родительского дома, чтобы работать у Эрика Хартконнера.

– В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году? – говорит Райнер и поднимает брови.

– Именно так, – говорит Блумберг и сверяется с визиткой Эми Иллерталер, хотя на визитке дат жизни не пишут. – За минувшие двадцать лет прошла путь от операционистки до синдицированного менеджера.