Эрик-Эмманюэль Шмитт - Мечтательница из Остенде Страница 14

— Вуаля, я кончила!

И она удостоила нас медленным торжественным реверансом, подобрав обеими руками воображаемую широкую юбку с невидимым шлейфом.

Те, кто уже привык видеть ее здесь, разразились аплодисментами. То ли из жалости, то ли из жестокости мы вздумали организовать для нее триумф, восхищенно свистя и вопя, подзуживая остальных зевак вызывать ее снова и снова; наконец она взмокла и выбилась из сил от поклонов, венчавших ее танец, и объявила едким тоном:

— Даже не мечтайте, бисировать не буду! — И пошла между столиками, протягивая нам свой красный берет. — За мой танец, дамы и господа! Подайте, пожалуйста, артистке! Благодарю от имени искусства!

Впоследствии я часто встречал ее. Однажды она подошла к очереди в кинотеатр совершенно пьяная, шатаясь, с красным носом и мутными глазами. Бросив наземь свои кошелки, она хрипло пропела несколько тактов, попыталась поднять ногу, но скоро поняла, что на сей раз ей не удастся довести до конца свой так называемый балет.

Это привело ее в ярость. Она обвела нас грозным взглядом.

— Ага, значит, смеетесь над бедной старухой? А ведь я не всегда была такая, я была красивая, очень даже красивая, вон у меня в сумке есть фотографии. И к тому же я должна была выйти за короля Бодуэна! Да-да, за самого Бодуэна, за бельгийского короля, потому что эти бельгийцы — у них правят не какие-нибудь дурацкие президенты, как у нас, у них правят настоящие короли! Ну так вот, я чуть не стала бельгийской королевой, ей-богу, не вру! Бельгийской королевой, потому что король Бодуэн — молодой король, — он был от меня без ума. И я тоже. Ей-богу, не вру! Мы были так счастливы. Очень счастливы. А потом явилась эта интриганка, эта… эта…

И она несколько раз плюнула на землю, дрожа от горечи, от ярости, от ненависти.

— Потом явилась эта… Фабиола!

Она торжествовала: ей наконец удалось выговорить имя своей соперницы. Гневно вытаращив глаза и вытянув шею, она заорала, обращаясь к нам:

— Фабиола… она-то его и украла у меня! Да, украла! А он был влюблен по уши. Но что поделаешь, эта испанка… ей все нипочем… она решила окрутить его, женить на себе… она его околдовала. И он отвернулся от меня. Пиф-паф, и нет короля!

Она прислонилась к стене, чтобы перевести дух.

— Фабиола! Конечно, чего уж проще, если ты родилась в сорочке, если вокруг тебя прыгают няньки да гувернантки из Англии, из Германии, из Франции, из Америки да обучают тебя всяким языкам! Пф-ф-ф… Подумаешь… я бы тоже так смогла, кабы не родилась под забором. Воровка! Воровка! Украла у меня Бодуэна!

Окончательно выдохшись, бродяжка умолкла, оглядела нас так, словно только сейчас заметила наше присутствие, метнула взгляд на свои пожитки, проверяя, все ли на месте, затем, решив на сей раз ограничить свое представление верхней частью тела, прохрипела какую-то арийку, потрясла несколько секунд руками и внезапно отдала поклон:

— Вуаля!

Пока она обходила зрителей, я слышал, как она бормочет сквозь зубы, сбиваясь с одного сюжета на другой:

— Подайте танцовщице… интриганка… авантюристка… воровка… благодарю от имени балета… сволочь Фабиола!

Вот кого напомнила мне мечтательница из Остенде — ни больше ни меньше как эту нищенку, вечно таскавшую при себе дюжину целлофановых пакетов; студенты Сорбонны окрестили ее сумасшедшей из Сен-Жермен, потому что в каждом парижском квартале имелся свой юродивый.[7]

Так чем же моя хозяйка была лучше? В мгновенном озарении я постиг все неправдоподобие ее рассказа. Роман калеки с принцем! Власть калеки над принцем, богатым и свободным человеком, простиравшаяся до того, что она сама выбирала ему любовниц! Начало и развязка этого романа на пляже, в дюнах, — романтично донельзя… Все это выглядело слишком надуманно, слишком неестественно! Вполне понятно, почему от их связи не осталось ни единого следа, — она попросту никогда не существовала.

Теперь я пересматривал ее рассказ в свете своих сомнений. «Любовное меню» в тетради с оранжевой кожаной обложкой — разве не напоминало оно лучшие эротические тексты, написанные женщинами?! И разве такие шедевры, пронизанные дерзкой чувственностью, не принадлежали иногда перу безмужних страдалиц, которые, будучи отброшены судьбой на обочину жизни и лишены радостей материнства, находили свое призвание в литературе?!

Подходя к дому Эммы, я приметил одну деталь, которая окончательно разъяснила мне эту загадку: над навесом крыльца серебряной и золотой мозаичной вязью было выложено название — «Вилла „Цирцея“»! Судя по виду этого панно, оно появилось уже после строительства дома.

Все разъяснилось: вдохновителем Эммы Ван А. был Гомер! Она сочинила эпизоды этой истории по канонам своего любимого автора. Встреча с Вильгельмом, якобы предсказанная во сне, повторяла встречу Улисса с Навсикаей — юной царевной, нашедшей обнаженного мужчину на морском берегу. Вот и виллу свою она назвала «Цирцеей», желая уподобиться обольстительной волшебнице из «Одиссеи», державшей мужчин в плену с помощью своих магических чар. Она презирала женщин, умеющих вязать или ткать, этих Пенелоп, к которым мужья, подобные Улиссу, не очень-то спешат вернуться. Что же до ее эротического меню, она и его почерпнула в античной Греции. Короче говоря, все ее так называемые воспоминания родились из литературных реминисценций.

Одно из двух: либо Эмма разыграла меня, либо она была мифоманкой. Но в обоих случаях мне было очевидно — принимая во внимание искалечившую ее болезнь, которую она от меня скрыла, — что эта история не имеет ничего общего с правдой.

Я толкнул дверь, твердо решив доказать ей, что не так-то прост. Однако все мое раздражение мгновенно испарилось при виде хрупкой фигурки, сидевшей в инвалидном кресле, лицом к морю.

Меня охватила теплая жалость к ней. Герда была права, называя свою тетку «бедолагой». Этой несчастной калеке не пришлось зарабатывать себе на жизнь, но что это была за жизнь при таком теле, пусть некогда и очаровательном, но потом безжалостно исковерканном болезнью?! И можно ли сердиться на нее за то, что она воспользовалась единственным подарком судьбы — фантазией, чтобы бежать от действительности или расцветить ее своими измышлениями?!

Так по какому же праву я, романист, собираюсь упрекнуть ее в этой поэтической импровизации?

Я подошел к ней. Она вздрогнула, улыбнулась, показала мне на стул.

Сев напротив нее, я спросил:

— Почему бы вам не описать все, что вы мне рассказали? Ведь это так увлекательно. Напишите книгу и назовите ее романом, а героям дайте вымышленные имена…

Она поглядела на меня снисходительно, словно разговаривала с младенцем.

— Я не гожусь в писательницы.

— Кто знает?! Стоило бы попробовать.

— Я знаю, что не гожусь, ведь я все свое время трачу на чтение. В литературе и без меня хватает самозванцев…

Я ответил на слово «самозванцы» иронической усмешкой: как спокойно она его произнесла — она, которая лгала мне весь вчерашний вечер; это было в некотором роде признание.

Она заметила мою гримасу и мягким жестом взяла меня за руку.

— Ради бога, не обижайтесь, я имела в виду вовсе не вас.

Меня позабавило ее заблуждение. По моей улыбке она заключила, что я ее прощаю.

— Я уверена, что вы настоящий художник слова.

— Но ведь вы меня не читали.

— Это верно! — ответила она, рассмеявшись в свой черед. — Но зато вы так замечательно слушаете.

— Я слушаю, как ребенок слушает сказку, веря каждому слову. Так что, если бы вы вчера поведали мне вымышленную историю, я бы этого даже не заметил.

Она кивнула — опять так снисходительно, словно я продекламировал ей считалочку. Тогда я рискнул пойти дальше:

— Каждое измышление есть признание, каждая ложь — сокровенная исповедь. И если бы оказалось, что вчера вы ввели меня в заблуждение, я бы на вас не рассердился, напротив, — поблагодарил бы за то, что для этой сказки вы назначили меня своим слушателем, сочли достойным ее, открыли свое сердце и одарили своей фантазией. Есть ли на свете что-либо выше творчества? Можно ли наградить людей чем-нибудь столь же драгоценным? Вы отличили меня. Я стал вашим избранником.

Ее лицо дрогнуло, я понял, что она начала угадывать мою мысль, и торопливо продолжал:

— Да, вы не ошиблись, я ваш собрат, товарищ по лжи, человек, избравший, как и вы, путь исповеди через фантазию. В современной литературе больше всего ценится правдивость повествования. Какая нелепость! Правдивость — качество, потребное лишь при составлении протокола или свидетельстве в суде, — да и в этих случаях ее скорее можно назвать долгом, нежели качеством. Построение сюжета, способность заинтриговать читателя, дар рассказчика, умение приблизить самое далекое и чуждое, упомянуть о чем-то, не вдаваясь в детали, создать иллюзию действительности — все это идет вразрез с так называемой правдой жизни и ничем ей не обязано. Более того, рассказ, основанный не на реальности, а на фантазии, на несбыточных мечтах, на неутоленных желаниях, на неизбывной духовной жажде, волнует меня так сильно, как никогда не взволнует никакой газетный отчет о любом происшествии.