Наташа Апрелева - У каждого в шкафу Страница 14

Один взгляд назад. Весна 1990 года

Тоталитарный рэп — это вам не ха-ха,Тоталитарный рэп — это факт.Тоталитарный рэп сформирован годамиПод вой сирен и лай собак.

«Тоталитарный рэп — это абстрактный пряник и совершенно конкретный кулак…»[12]—с чувством подпевает магнитофону черная голова. Черная голова работает, она чистит бледную вареную картошку, крупную пурпурную свеклу, с ожесточением колупает голубоватые яйца. В сторонке, благоухая и высовываясь хвостом из промасленной бумаги, дожидается своей очереди жирная селедка, а лук уже нарезан прозрачными кольцами и маринуется в уксусе. В пятипроцентном растворе — сказал бы однокурсник Витечка, обожающий химию и поговорить.

Но Витечка, куратор курса умник Петров и все остальные придут позже, часа через два, непременно с цветами, нежными тюльпанами по сезону — пятнадцатое мая, середина лучшего в году месяца, день рождения средне-русой головы. И Боба, разумеется, тоже.

Черная голова готовит стол, зона ее личной ответственности, предполагается заказанная именинниками селедка под шубой, салат — по весеннему времени огурцы с яйцами, а также пирог с маминым черносмородиновым вареньем, горячего — нет, а про оливье забыли. Кстати о пирогах. Черная срывается с места и в два прыжка оказывается на грязной, до изумления общажной, кухне. Рывком открывает духовку. Вынимает круглую большую форму. Успела. Уффф…

Через три минуты румяный пирог уже стоит, отдуваясь, на краешке стола, увернутый в яркое полосатое полотенце, немного пляжное, а черная голова с испугом слушает ворвавшуюся с улицы взволнованную белую голову. Она принаряжена в невероятное платье размером с бумажный рубль. Из настоящего китайского шелка. Скромного милицейского цвета маренго.

— В жопу женскую скромность! В жопу девичью честь! Ты знаешь, что девичью честь — в жопу? Пусть сначала он меня трахнет, а потом разберемся! Ничего, никуда он не денется, никуда не денется. — Белая голова хаотично снует по комнате, похожая на тучку-тучку-тучку, бросает в воздух не связанные между собой фразы.

Но черной голове смысл ясен, собственно, ни о чем другом белая голова не разговаривает уже давно.

— Его отлупят плетками, и он полюбит тебя как миленький? — уточняет она, возвращаясь к селедке и ее шубе.

Белая голова не отвечает. Прилепившись к зеркалу, с пристрастием осматривает затейливо накрашенные глаза. Техника «смоки эйс», почерпнута из контрабандного журнала «Вог».

Стол-книжка раздвинут в обе стороны и накрыт светло-сиреневой скатертью с вышивкой гладью — цветы и птицы, работа средне-русой головы, именинницы, что ж, если человек талантлив, он талантлив во всем — хочешь, исполняй Моцарта, хочешь, танцуй степ, а можно вот и скатерти расшивать цветами и птицами, и вместо глазок у каждой птицы — блестящая бисеринка, а иногда и три.

Закуски расставлены, вилки-тарелки, салфетки, отравляющее вещество «Юпи» разбодяжено литром воды и притворяется освежающим напитком, разномастные рюмки и бокалы протерты, белая голова небрежно утверждает среди блестящего стекла две банки красной икры, одну — черной и роскошную коробку конфет, умыкнула из дома, у матери весь бар заставлен, банки горками, коробки штабелями, мать — главный врач туберкулезного диспансера, дарят подкашливающие пациенты или их любящие родственники.

Черная голова интеллигентно ахает над икрой, белая пренебрежительно отмахивается. Внезапно оживляется:

— Слу-у-ушай, а ты заметила, как Таньку типа расперло? Такая жопастая стала. Жрет постоянно. Вчера четыре котлеты спорола у меня дома, куриные… Спрашиваю ее, типа, что на день рождения подарить, отвечает: подари мне большой торт…

Черная не заметила, черная если кого и замечает по собственному желанию, так это куратора курса умника Юрика с его глазами за круглыми стеклами очков, клешеными джинсами, атласными русыми волосами, милым профилем Пола Маккартни с потрепанной пластиночной обложки. Написаны в секретную тетрадку секретные стихи о любви, пролиты хрустальные слезы, но немного, все как у людей есть и у черной головы. «Как же я счастлива», — внезапно понимает она.

Собираются гости, соседи по этажу, друзья по курсу, подарки складываются на щербатый подоконник, алкогольный вклад в виде двух бутылок водки «Финляндия» — это которая лучший повод для праздника — вносит Витечка, ровный румянец во всю щеку, косой пробор, тонкие усики, мальчик из хорошей медицинской семьи, бабушка главврач Центральной детской клинической больницы, мама — доцент кафедры акушерства и гинекологии. Выставляет водку. Приветственные крики одобрения.

Дядя Федор добродушно улыбается, приготовил именинникам какие-то особенные подарки, Бобу он сосед по комнате, а средне-русой — верный рыцарь и влюбленный мальчик, это как уж она выберет, а средне-русая не выбирает никак. Но ничего, дядя Федор готов Каштанкой выделывать цирковые трюки, ах, опять собачьи метафоры, не надо, не надо.

Непонятно, но отсутствуют именинники, полчаса опоздания, час. Час двадцать, ну это уже беспредел. Шуткой-смехом гости постепенно переползают к столу, вот уже по первой, а также и по второй (после небольшого перерывчика) рюмке выпито, нарядная селедкина шуба разорена, икра в мезальянсе с серым хлебным «кирпичом» подъедена, представительская «Финляндия» с черной смородиной уработана, законное место на столе занимает бутыль с разведенным тепловатым спиртом. «Грамотно повышаем градус», — отметил кто-то из изрядно развеселившихся гостей.

Черная голова ничего не ест и почти ничего не пьет — буквально всполошилась странным поведением брата с сестрой: как это может быть — пропустить собственный день рождения. Переглядывается с белой, белая с необъяснимым криком: «Художника обидеть может каждый» — тянется рюмкой к раздаче спирта. Куратор курса умник Петров снисходительно улыбается.

Дядя Федор взволнован тоже, что-то случилось, что-то с его ненаглядной средне-русой умницей и красавицей, но ему наливают еще пятьдесят: выпей и успокойся, что ты как маленький.

Вместе с «World In My Eyes» от «Depeche Mode» вечеринка выплескивается из комнаты: 9 метров — это мало, ау-у-у-у, «People Are People», все сюда, там на фиг не развернуться насчет потанцевать, э-э-э-э-эй, люди, двигайте к нам, девчонки, ча-а-а-ао…

Тут они и появляются в конце коридора, близнецы и виновники торжества, Боб ведет под руку свою сестру, в ярко-желтых джинсах-резинках и свободном свитере с горлышком. «Го-осподи, когда это Танька так раскабанела, вот это да», — думает Петров, он оскорбительно трезв. Извинения, поздравления, поцелуи, раздача подарков, штрафную, близнецам штрафную, нет-нет, наливай по полной. Дядя Федор почти счастлив, не исключено, что ему удастся и потанцевать со средне-русой, он на это надеется.

«Я не Ромео, ты не Джульетта, но почему все в мире против на-а-а-ас?» — взволнованно и громко интересуется в магнитофоне Кузьмин.

Черная голова не знает. Куратор курса умник Петров глянул в ее сторону один раз, когда пролил ей на юбку идиотского розового «Юпи». Черная голова вежливо отстраняет румяного и свежего, как молодой опенок, Витечку и проходит в комнату, 9 метров, это мало, кто спорит, какое-то время просто смотрит в окно, в середине мая темнеет поздно и еще хорошо различимы новые листы березы и вот этой рядом, осины, что ли, как же я счастлива, с усилием вспоминает она.

Дядя Федор песню одобряет вряд ли, он поклонник тяжелого металла, летом ездил на рок-фестиваль в Москву, Джон Бон Джови лично расписался ему на синей болоньевой куртке, он смотрит на средне-русую с тарелкой в руках и рад самому факту ее существования.

Белая голова пожирает глазами невозмутимого, бесконечно прекрасного и вечно недоступного Боба, его волчья ухмылка, ах.

Часа через четыре белая голова пойдет по коридору на цыпочках.

Родители предупреждены, все кругом спят, белая в тельняшке, откуда-то прибилась эта тельняшка, полоска белая, полоска черная и ни фига не голубая, надушена сладкими духами «Шалимар», полфлакона вылила, смелость, смелость, смелость, повторяет про себя, идет по коридору. А еще: «Боишься — не делай, а делаешь — не бойся», — постоянно говорит отец, белая голова открывает Бобкину комнату номер 407, перебирается на своих усталых уже цыпочках к его кровати, снимает тельняшку, голая немного фосфоресцирует в темноте, ведьма, трогает себя для поддержания духа за твердый сосок, знакомое тепло разливается в груди, откидывает Бобкино стеганое ватное одеяло, закрыв глаза, ныряет в постель, смелость, смелость, смелость… натыкается рукой на еще одну женскую грудь.

— Танька? Ты что тут делаешь? — Ну надо же что-то сказать.

— У нас в комнате накурили кошмарно… мы спим здесь, у Бобки… а Бобка с Федором — там, у нас, — басит спросонья испуганная средне-русая голова, мягко отодвигая от себя горячее подругино тело.