Александра Созонова - Если ты есть Страница 14

Колеев писал, что жена его уехала в другой город по своим делам, к своим друзьям и, по-видимому, собирается отдыхать от него долго.

В конце концов Агни не выдержала и сбежала на его зов, с большим скандалом, на две недели раньше договорного срока.

В начале мая Агни зашла к Колееву в гости, предварительно позвонив и договорившись о встрече.

Был предлог — передать привет и книгу от их общего знакомого.

Она была у него дома в третий раз в жизни и испытывала естественное стеснение и радость от близости таланта и знаменитости. В тот вечер народу у него собралось непривычно мало: толстый внук известного писателя и при нем две дамы. Жены не было, и дамы приносили из кухни чашки и разливали чай. Внук писателя, жестикулируя голыми по локоть руками, округлыми, женскими, рассказывал, как, репетиторствуя, набирает группу человек в двадцать, так что комната уплотняется под потолок, скороговоркой читает лекции, покрикивает, шарахает на нерадивых матюжком, самых стеснительных не пускает даже в туалет, чтобы не прерывали процесса.

Пили джин из «Березки». Пьянея, внук становился все более развязным. «Ты дерьмо», — сказал он Колееву по какому-то поводу. «Я не дерьмо», — ответил Колеев, не обидевшись, смотря на Агни, мягко мигая. Он был намного менее говорлив, чем гости, и как-то грустно-ласков. Ничего не пел, Агни, как всегда в незнакомой компании, держалась скованно, почти все время молчала. Даже джин не освободил ее и не развязал язык.

В два часа ночи засобирались домой. «Останьтесь, — попросил Колеев, когда гости вышли в прихожую. — Я спою вам свои новые песни». Агни вышла к гостям и сказала, чтобы ее не ждали: ей споют новые песни. Ее искренне поздравили с выпавшей удачей и, возбужденно смеясь, ушли.

Агни понимала, что песен вряд ли дождется: скорее всего, надо выговориться, облегчить душу. И невооруженным глазом видно, что с ним что-то неладно. Пьяный, светлый, восхитительный и печальный Колеев протянул руку. В распахнутом отвороте рубашки виднелся широкий железный крест на волосатой груди. «Помоги мне, — сказал Колеев. — Я умираю».

Голос его, словно острие — хрипловато-усмешливый голос, толщу воспоминаний, слоистую, ртутно-тяжелую плоть памяти.

Младенец заворочался, закряхтел, просыпаясь, раскачал недовольное хныканье до крика.

— Ну, рыба заголосила… — Агни подняла его и попыталась усадить себе на колени.

— Голова у него шатается. Как у пьяного, — улыбнулась соседка.

— Он захмелел от жизни.

— А еще, глядя на детей, я им завидую, — сказала соседка. — Точнее, меня возмущает: отчего ребенок — пуп земли, а я уже нет? Чем взрослый хуже? Крутятся вокруг него, сюсюкают… а до человека, такого же, только постарше на тридцать лет, ни одной сволочи по-настоящему нет дела…

— …Как выдерживают старушки? — спросила Агни. Шевельнув плечом, она высвободила себе кусок пространства, чтобы дышать. — Дикая давка. Совсем ветхие старушки, как они держатся?..

— Старушкам легче, — шепотом ответила Таня. — Их держит дух.

— Ты хочешь сказать, что их дух сильнее… чем даже твой?

— Никаких сравнений. Только не разговаривай больше.

Агни смолкла.

Началось движение к кресту, мягко золотящемуся в руках священника. Всколыхнулись фигуры в темных пальто и платках. Волнами прокатывались вздохи, стоны, тихие мольбы.

— Посмотри, — опять не удержалась Агни, показывая подбородком вверх.

С амвона наблюдали за толпой четыре семинариста. Двое ухмылялись.

— Особенно вон тот противный, в центре. Лицо сытое…

Таня отвела глаза. Нахмурилась.

— Пошли.

Они влились в поток, медленно, по чайной ложке несший густую человеческую толпу к благословению.

«Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи помилуй», — бесконечно пели светлые женские голоса.

Было темно, тесно, гнетуще. Агни казалось, что даже запах здесь — пещерный, доисторический. Слабый блеск свечей не позволял рассмотреть иконы — старинные, в четыре ряда. Под тяжелой медью окладов блекли, томились краски одежд. Смуглые тона ликов и ладоней терялись в сумраке. Под купол взмывали звонкие молящие голоса — контрастом придавленности и мраку людской массы. Летели голоса — единым потоком, крылатым, жалобным…

На улице шел промозглый, тонкий дождь, но Агни обрадовалась ему. Таня раскрыла зонт.

— В праздники всегда столько народу. Сегодня Покров. В обычные дни никакой давки. Может быть, мы и в келью к батюшке не попадем, но ты не расстраивайся, приедем в будний день. Главное, на празднике побывала. Первый раз здесь — и сразу на праздник!

Верующие и туристы двумя не сливающимися, но одинаково полноводными потоками втекали и вытекали из дверей храмов. Хоронясь от дождя, жались к самым дверям нищие. У одной из них, обрюзгшей старухи в зеленом пальто, на пальце желтел массивный золотой перстень. Отчего бы ей не снять это украшение, хотя бы на время сидения с протянутой рукой? Впрочем, может быть, он глубоко въелся в палец…

Агни вспомнила монастырь, не этот, другой, удаленный от больших городов, сохранившийся с незапамятных времен, сказочный. Она бродила там одна по совершенно пустому дворику — монахи были на утренней службе, автобусы с туристами еще не подкатили, — впитывала, озираясь, задирая голову, чистую, звонкую, выпавшую из времени красоту. Слушала пение птиц. Голоса их были словно промыты и усилены в несколько раз. Думала: вот, это и есть истинный Храм. Монастырский двор без людей, под открытым небом, с хорами птиц. Придут люди, заполнят собой булыжные плиты — Храм исчезнет. Отчего? Архитектура прекрасней людей. Музыка прекрасней людей. Книги… Все вокруг — что ни возьми — лучше и чище человека…

— Почему они поют: «Господи, помилуй»? — спросила Агни. — Помилуй меня, помилуй, помилуй… Бесконечно умоляют о милости. Это же унизительно!

Таня остановилась. От возмущения или радости скулы ее стремительно алели.

— Они не поют: «Помилуй меня»! Что ты такое говоришь! Наверное, я поторопилась, слишком рано тебя веду. Всегда хочется как можно скорее и всегда попадаю впросак. Я идиотка.

— Да нет, что ты, — Агни потянула ее вперед. — Не поторопилась. В самый раз. Там я ничего лишнего не скажу.

Таня расстроилась, и казалось, вот-вот заплачет или закаменеет и не произнесет ни слова.

Они познакомились дней десять назад через общих друзей и сроднились как-то сразу, взахлеб, со второй, кажется, встречи. Узнав, что Агни до сих пор не крещенная, Таня проговорила с ней сутки подряд и сейчас вела к своему духовнику, одному из самых знаменитых на православной земле старцев.

В двух маленьких комнатках перед кельей стояли люди. В основном женщины. Многие с детьми. С усталой малышней в перекрученных колготках, с бледно-заторможенными подростками.

Таня, прислонившись затылком к стене, беззвучно читала молитвы.

Минут через сорок вышел старец. Невысокий, легкий, белоснежный, с тонким, покоящимся светом в лице. По каким-то своим признакам отобрал человек восемь, увел в келью. Таня с Агни попали в число избранных. Таня зарделась и облегченно перекрестилась.

Крохотная келья была завалена пакетами с подношениями. Таня добавила к ним содержимое своих сумок: веселые пупырчатые лимоны и индийский чай. Одни приносили, другим, видимо малоимущим, старец те же пакеты вручал.

Говорил со всеми коротко. Женщинам задавал одни и те же вопросы: сколько было абортов, сколько внебрачных связей, занимается ли рукоблудием, спиритизмом. Одну девушку, круглолицую, заплаканную, заставил перечислить все способы, которыми она когда-либо спала с мужчинами. Девушка отвечала, склонившись ему на ухо, подолгу подбирая слова.

Агни обернулась к Тане, чтобы спросить, отчего вопросы ко всем одинаковые: и старушкам, которым уже лет двадцать не до внебрачных связей, и школьницам-старшеклассницам, и экзальтированным интеллигенткам с тонкими горестными бровями, — и минует ли Агни подобная участь, но по напряженно-завороженному лицу Тани поняла, что разговаривать здесь нельзя.

Очередь продвигалась быстро.

Когда дошло до Агни, она протянула старцу письмо.

— Вот, тут все написано.

В заголовке стояло: «Письмо Господу нашему, Иисусу Христу».

По словам Тани, чистой молитвенной жизнью старец достиг таких духовных высот, что общался непосредственно с Богом. Поэтому — если Бог есть — письмо дойдет до него кратчайшим путем.

«Это письмо мое — не жалоба, не молитва — просьба.

Просьб было много раньше, и обращенных не столько к Тебе, сколько к абстрактной судьбе и неведомым высшим силам: света просила я… душевной опоры… свободы внутренней… любви… ребенка… Потом я забрала назад их все, нелепые, множащиеся от трения друг о друга просьбы, во имя одной, обращенной уже к Тебе — если Ты есть! — самой насущной и всезаполняющей: веры.