Адольфо Биой Касарес - Дневник войны со свиньями Страница 14

– Да, они нелепы, но смеха не вызывают, – сказал Видаль. – Скорее возмущают.

– Меня не возмущают. Люди теперь стали слишком щепетильны. Я полагаю, что всякий старик становится карикатурой. Можно помереть от смеха.

– Или от грусти.

– От грусти? Почему? Не говорит ли в тебе боязнь включиться в эту гонку?

– Пожалуй, ты прав.

– В грандиозную процессию масок.

– Каждый загодя готовит себе маскарадный костюм, – сказал Видаль.

– Который не всегда ему к лицу, – подхватил Джими, воодушевленный шутливым сотворчеством друга. – Бывает похож на одежду, взятую напрокат. Слишком широк, болтается. Зрелище комическое.

– Ужасное, че. Сплошное унижение. Человек сознательно идет на позор, как отъявленный бесстыдник.

– На то, чтобы внушать отвращение. Вроде слизняка – весь дрожит и пускает слюни. Вот уж не думал, что Рей до этого дойдет. За кассой он такой величавый, а оказывается, таил от нас в душе черную бездну…

– Ну, не так уж все страшно.

– Хочешь, скажу тебе что-то еще более нелепое? Он, наверно, обцеловывал ее с такой же жадностью, с какой щупает сыр и арахис!

Видаль, не подумав, брякнул:

– Или с какой ты лапаешь Летисию.

И тут же сам ужаснулся. Он хотел заступиться за Рея, а не оскорбить Джими.

Не оскорбил. Джими ответил на его реплику веселым хохотом.

– Ага, ты видел меня с тротуара? Мне показалось, что это ты, но некогда было присматриваться. Не мог же я допустить, чтобы эта дуреха опять от меня ускользнула. Я держусь того мнения, что нельзя упускать случай. А ты?

– Разные бывают случаи.

– А то потом изведут сожаления.

– С твоей подружкой этого нечего бояться, че.

– А что в ней особенного, в моей подружке, как ты выражаешься? По сути все женщины одинаковы, а такие, как она, не доставляют, как говорится, ни малейших хлопот.

– Согласен, че, но извини, она не блещет красотой.

– А я думаю о другой. Главное, чтобы хоть какая-нибудь тебе нравилась. Если же, сколько ни ломай голову, не вспомнишь ни одной, чтоб тебе нравилась, тогда бей тревогу всерьез, значит, ты стал стар.

Вот так всегда. Думаешь, что его побил, и сам не замечаешь, как уже слушаешь его назидания. Нет, Джими непобедим.

– Тебя голыми руками не возьмешь, – заметил Видаль.

Он произнес эту фразу с дружеским восхищением. Ему казалось, что среди стольких павших духом Джими – некий неколебимый столп мира. По крайней мере, мира Видаля и его друзей.

Солнце перестало греть, и они отправились домой. Внезапно Джими уставился на такси, медленно ехавшее по улице Каннинг.

– Ты что, хочешь его остановить?

Такси затормозило на середине квартала.

– С чего это ты подумал? Я только наблюдаю, ничего больше. Наши времена не для сонных тетерь. Держу пари, ты не заметил, что рядом с водителем сидит полицейский.

Они пересекли улицу и подошли к машине. Там, внутри, сидела и плакала старуха.

– Что тут могло случиться? – удивился Видаль.

– Лучше не вмешиваться.

– Вот несчастная женщина.

– И безобразная. Нет, нет, я на нее не смотрю, не беспокойся. Такую встретить – не к добру.

– Ну, я пошел, – сказал Видаль.

– Сегодня вечером играем у Рея, – предупредил Джими.

«Джими прав, – подумал Видаль. – Не надо было смотреть на эту старуху. Я и так знаю, что жизнь завершается отчаянием».

16

Еще не дойдя до улицы Сальгеро, он встретил сына.

– Как удачно, – сказал Видаль.

– Не знаю, очень ли удачно. По-моему, ты не слишком разбираешься в том, что происходит.

Видаль подумал, что барьер между поколениями непреодолим. Потом сам себя опроверг: «Да нет никакого барьера». Во всем виновата докторша-психолог, девица, которая была для его мальчика духовником и оракулом; а если не она, так Фаррелл и его «Молодые турки». По правде сказать, он уже примирился с тем, что не понимает всю эту галиматью, которую слышит ежечасно.

– Как прошла игра? – спросил он, чтобы переменить тему.

– И не спрашивай. Настрой у команды хуже некуда. Не зря Кроста мне говорил: дисциплина – это миф. Парни теперь ударились в экономику – им бы только деньги, да побольше. Всю неделю пьянка и бабы, накануне игры прибегают впопыхах на стадион, тренируются до упаду, а когда наступает состязание, играют как сомнамбулы. А потом люди удивляются, почему это наш большой национальный футбол превратился в тень того, что был прежде.

– Не потому ли, что старые игроки уже пришли в негодность?

– В полную негодность. Что знали в ваши времена о работе в команде и о планировании? Не будешь же ты сравнивать футбол эгоистический, где главенствует индивидуализм и дешевые трюки, с научным планированием игры до последней детали, как теперь требуется.

– Инциденты были?

– Несколько хулиганских выходок на трибунах, так, пустяки, а в целом все проходило культурно, полный порядок, люди даже скучали.

– Послушай, я все забываю тебе сказать. Наш Буян попросил меня, чтобы я у тебя разузнал.

– У меня разузнал? Что?

– Про вставную челюсть. Он хотел бы узнать, есть ли надежда, что ее вернут ему.

– Ты что, хочешь, чтобы я за него заступился? Нет, народ совсем голову потерял. У меня такое сложное положение, и родной отец толкает меня в яму.

– Но почему у тебя сложное положение?

– Хорош вопросик! Ничего интересней я не слыхал. Чтобы тебя не беспокоить, я хотел ничего тебе не говорить, но знаешь, что мне рассказали?

– Нет.

– Развозчик овощей и его группа откуда-то узнали, что ты прятался на чердаке. И кажется, они в ярости.

Видаль не стал углублять эту тему, чтобы не раздражать сына, а главное, чтобы не спровоцировать его на догматические разглагольствования, которые так вредили их отношениям. Они дошли до улицы Паунеро. Тут Видалю вспомнились слова одной соседки, сказанные, когда Исидорито еще лежал в колыбельке: «Вот бы посмотреть на вас когда-нибудь, как будете вы идти оба рядышком, сияя от гордости!»

– Не хочу тебя огорчать, но ты же знаешь, каким назойливым может быть Буян и в какой он силе.

– Только умом не может похвалиться.

– Он не один. У него еще есть племянник, и тот за него горой.

Лицо Исидорито приобрело цвет чая, в который плеснули слишком много молока. Выпяченные губы искривились книзу, придавая лицу отталкивающее выражение страха.

– Слушай, че, – сказал он, – надо тебе понять, и чем раньше, тем лучше. Знаешь, кто станет в конечном счете самой вероятной жертвой всех этих групп подавления? Вместо того чтобы создавать мне новые трудности, ты, ради твоего же блага, лучше бы постарался ладить с людьми и оставил бы меня в покое. Положение человека вроде меня в это время совсем незавидное.

– Ну ладно, но если оба Больоло, и дядя и племянник, накинутся на меня…

– Знаешь, сейчас у многих руки связаны. У них тоже. Антония Кобылка была такой заядлой активисткой, а теперь будет рада-радешенька, если на нее не обратят внимания. Племянник Больоло, он, хотя бы ради Кобылки, поостережется.

– А что случилось с Антонией?

– Слушай, че, где ты живешь? Ты даже не знаешь, что у доньи Далмасии обнаружился прогрессирующий атеросклероз?

– Бедная женщина?

– Лучше бы сказал, бедные ее внучки. Болезнь у нее движется снаружи вовнутрь, поразила какой-то там контролирующий центр, разыгрались гормоны, и эта женщина превратилась в мужчину по всем статьям. Если у нее не заберут внучек, она их перепортит. Настоящий скандал.

– Нехорошо так говорить о женщине, которая могла бы быть твоей бабушкой.

– Для начала, кто тебе сказал, что мне нужна бабушка? А потом, эта женщина превратилась в гадюку, которую необходимо уничтожить. А ты – ну чего тебе еще надо? Пока они там заняты своими разногласиями, тебя, вероятней всего, не тронут.

Свернув на улицу Паунеро, Видаль внезапно почувствовал, что рядом уже никого нет. Он обернулся туда, где должен был находиться Исидорито, – пусто. Глянул на угол – Исидорито удалялся по направлению к улице Бульнес.

– Ты что, не идешь домой? – крикнул Видаль.

– Приду, приду, старик. Сделаю одно дело и приду, – ворчливым тоном ответил сын.

Видаль подумал, что настал момент в жизни, когда, что бы ты ни делал, все вызывает раздражение. Тогда остается лишь один способ вернуть себе достоинство: умереть. И сделал двусмысленный вывод: «Ждать и так недолго, не стоит труда».

Вот он и дома. Из опасения, что Больоло, прислонившийся к двери в подъезде, мог услышать его монолог, он с преувеличенной любезностью поздоровался.

– Что слышно, сеньор Больоло? Как поживаете? Больоло ответил не сразу.

– Не удивляйтесь, что я с вами не здороваюсь, – сказал он наконец. – Для меня человек, который не исполнил моей просьбы, все равно что мертвый. Скажу больше: я на него смотрю как на никчемный мусор.

Видаль взглянул на него снизу вверх, пожал плечами и пошел к себе. Замкнув изнутри дверь, он пообещал себе, что если когда-нибудь станет великаном, то отдубасит Больоло. В комнате было холодно. «Как странно, – подумал Видаль. – Только что говорили о нем с Исидорито, и на тебе, через несколько минут я его встречаю». Да, такие предвестья или, возможно, простые совпадения напоминают нам, что жизнь, столь ограниченная и конкретная для человека, который чуток к нездешним предзнаменованиям, всегда может втянуть нас в жутковато-сверхъестественный кошмар. Он принялся греть воду. Хорошо бы потолковать с Аревало на тему предзнаменований. В молодости, во время бесконечных ночных прогулок, они вели замечательные философские дискуссии, но потом, видимо, жизнь утомила их обоих. Взяв чайничек и мате, Видаль уселся в кресло-качалку и, потягивая мате, время от времени покачивался с закрытыми глазами. На улице загудела сирена, какие бывали в автомобилях в старину. Услышав затем вдали трамвай, который, сделав поворот, разгонялся и с металлическим скрежетом, набирая скорость, подходил все ближе, Видаль понял, что это ему снится. Все случившееся с ним позже исчезло из памяти, теперь он надеялся увидеть себя ранним утром, в своем доме на улице Парагвай, где в соседней комнате спали родители. Послышался лай. Он сказал себе, что это Сторож, их пес, привязанный в патио к глициниям. Он вообразил – или это ему приснилось – разговор, в котором он рассказывает свой сон Исидорито, и тот согласен, что сон интересный, потому что в нем есть старинные трамваи и автомашины, сирены которых издавали такие забавные звуки. И вот уже стало трудно отличить то, что он думал, от того, что ему приснилось. Кажется, он впервые понял, почему говорится, что жизнь есть сон; когда долго живешь, события твоей жизни, как образы сна, невозможно никому пересказать, потому что они никому не интересны. Да и сами люди после смерти становятся для того, кто их пережил, персонажами сновидений; их образы в твоей душе блекнут, забываются, как сны, которые были так убедительно жизненны, но которые никто не хочет слушать. Бывает, что родители находят в своих детях восприимчивых слушателей, и в доверчивом воображении ребенка мертвые обретают последнее эхо своей жизни, которое очень быстро исчезает, словно они никогда не существовали. Видаль сказал себе, что ему повезло, у него еще есть друзья – Нестор, Джими, Аревало, Рей, Данте. Он, видимо, на самом деле грезил – когда в дверь постучали, он чуть не подпрыгнул. В комнате было темно. Видаль провел рукой по волосам, поправил галстук, открыл дверь. На пороге он с трудом разглядел двоих мужчин.