Павел Крусанов - Мертвый язык Страница 14

— Реальный театр создан не для того, чтобы показывать жизнь во всей ее фальшивой, обуженной и потому неприглядной трагичности, — вылезая из машины, сообщал артистам Рома. — И не для того, чтобы давать пищу уму, объясняя зрителю путаницу обстоятельств той мнимой действительности, в которой он живет. И, уж конечно, не для того, чтобы побуждать зрителя к самостоятельным действиям и учить его свободе выбора. Все это в лучшем случае удел театра низких истин. Реальный театр создан затем, чтобы забить осиновый кол в коренную грибницу самого этого мнимого существования. Потому что мнимость — главный черт из царства злобы. Она не дает нам воздуха для вдоха, как натянутый на голову полиэтиленовый мешок. Она тешит надежды иллюзиями свершений, предлагая купить победу в модной лавке. Чем дышать? К чему приложить силу жизни? Не ваше дело отвечать на эти вопросы, потому что на них нет годного для всех ответа. Ваше дело — погрузить зрителя в сгущенную, брызжущую красным соком реальность, а не в ее условный сценический образ и тем вызвать в человеке истинные чувства, которые не способно вызвать зрелище, отчужденное от действительности. Все остальное сладится само — эти истинные чувства найдут в каждом свои пути, опалят изнутри и одарят сознанием неповторимой подлинности бытия. Дети всерьез играют в свои игры и всерьез проживают свои книги, потому что с детства еще не стерто дыхание рая. Взрослые за играми и книгами лишь убивают время. В этом виноваты не только взрослые, но и их игры, их книги. Дайте им новые игры. Предъявите им эталон жизни всерьез. Эталон жизни неумолимой и прекрасной. А что может быть серьезнее и прекраснее готовности с неустрашимым взором идти на смерть? Что? Лощеная мечта хлебать на пляже под зонтом дайкири?

На некоторое время поляна погружалась в глубокомысленную тишину.

— И как же мы, едрена мать, этот неумолимый и прекрасный эталон предъявим? — вопрошал наконец один из поэтов.

Рома отвечал:

— Люди, делающие дело с любовью, становятся чертовски изобретательными.

Потом Тарарам поднимался по ступеням крыльца в дом и через минуту выходил с висящим на шее полотенцем. Дабы не сбивать ритм репетиций, с собой на озеро он никого не звал.

После купания он возвращался посвежевшим и с новой мыслью в мокрой голове.

— Бог заботится о тараканах, — говорил Тарарам изнуренным артистам, — посылая им лакомые хлебные крошки и вкуснейшие объедки в мусорном ведре, чтобы было чем кормиться их быстроногому племени. А дьявол поливает окрестности ядовитым спреем и ставит на тараканов ловушки «Раптор» и «Фумитокс». — Рома вывешивал сырые плавки на натянутую у сарая веревку. — Человек — таракан, поставивший себя в центр мира. Из таких тараканов и состоит население. А знаете ли вы, друзья, чем население отличается от народа? Что есть народ, известно ли кому из вас? Извольте, я скажу. У населения нет никакой внутренней идеи для жизни, кроме получения благ, тех же крошек и объедков из мусорного ведра Бога, — этим оно и отличается от народа. От народа, который состоит из людей, имеющих волю на дюжину жизней. Потому что если у тебя нет воли на дюжину жизней, ты толком не проживешь и одной. А население живет, будто катится на «ватрушке» с ледяной горы в невидную издали, но неизбежную пропасть, живет по инерции — как живется. И мальчиков у населения рождается меньше, чем у народа, потому что мужчиной быть опасно. Куда опаснее, чем быть женщиной. Ведь мужчина не должен захлопывать дверь перед носом явившейся ему судьбы, как бы страшна она ни была. Даже если эта судьба — смерть. Или он не мужчина.

Юноши внимали. Девицы не соглашались. Но Тарарам, шлепнув на загорелой руке комара, спокойно заканчивал речь:

— Потому что и смерть в итоге служит добру — живи человек вечно, его смертные грехи стали бы бессмертными.

Проходило время, репетиция шла своим чередом. Тарарам читал книгу, выпивал рюмочку, потом снова шел купаться и возвращался, осененный следующей мыслью:

— Эфирная реальность сделалась настолько эталонной, что теперь иные люди, желая крепко выругаться, говорят: «Пи-и-и». Не уподобляйтесь этой бесхребетной дряни. Идите сквозь жизнь, расталкивая лужи и не оглядываясь на раздавленных выползков. И не впадайте в публицистику, берегите слова для дела, ведь публицистика — обратный полюс наркомании. Одни галлюцинируют внутри себя, другие — снаружи. Переступив определенную черту, и те и другие перестают адекватно воспринимать окружающий мир. Вам это не к лицу. Не забывайте: вы — гладиаторы. А гладиатор — это не участь, это высокое призвание. В Древнем Риме нередко в гладиаторы шли свободные граждане, желавшие снискать блистательную славу перед лицом самой смерти. Этих людей не останавливало даже то, что при таком решении им приходилось отказываться от своих законных прав и признавать себя юридически мертвыми. Эти люди не говорили «пи-и-и», они знали: где кровь — там правда, где кровь — там истинное испытание духа, без которого жизнь пуста, как выеденный червем желудь, из которого уже никогда не вырасти дубу. Но не всем, увы, есть место на поле битвы. Да и самой битве, увы, не всегда находится место в мире — не каждый день нам Бог пошлет войну. Жажда блистательной славы была в Вечном Городе столь велика, что Нерону пришлось издать указ, допускающий к участию в гладиаторских боях свободных женщин. Вот где истинная слава Рима! Вот где его подлинное величие! Так испытайте же свой дух и превзойдите всех, кто жил в иные времена. Ваш реальный театр пойдет дальше Колизея — ведь гладиаторы на арене должны были хранить молчание, так что им приходилось объясняться лишь жестами, за вами же останется и слово.

— Женщины-гладиаторы? — напрягал воображение один из мясных художников. — Прикольно.

— У свиней свой взгляд на бисер, — невозмутимо отвечал Тарарам.

Когда Катенька и Рома остались на даче одни, Катенька не выдержала:

— Ну как тебе?

— Что?

— Как наш театр?

Они стояли возле железной калитки, прутья которой цвели ржавчиной.

— Плохо.

— Почему? — искренне удивилась Катенька.

— Дружок, пока что сделано полдела. Даже меньше.

Катенька, ожидавшая похвалы, надула губы.

— Но почему? Мы же выкладываемся, точно черти. Так себя изводим, что в глазах темнеет. Рвем жилы, как ты хотел.

— Самим прожить историю по-настоящему — этого мало. Надо, чтобы и все, кто это видит, кто, пусть невзначай, оказался рядом, прожили так же. Надо, чтобы именно то, что вы делаете, стало для них на это время жизнью, именно ваша история, а не ждущая дома размороженная курица, жмущие ботинки или хрустящая фольга от шоколадки. Зрителя необходимо вовлечь, он должен не сопереживать, а испытывать чистые чувства, как в лесу перед вставшим на дыбы медведем, испытывать чувства первичного, подлинного мира, главные из которых — любовь, восторг и ужас. А я смотрю на вас, и в голову мне лезет всякий вздор, вроде рецепта сливового компота на водке.

— Так это просто голова у тебя нечеловеческая, — с облегчением вздохнула Катенька. — Если бы у меня такая была, я бы ее, ей-богу, усекла. С такой головой ни «ОМ» не полистаешь, ни фигурное катание не посмотришь. Жуть!

Тарарам Катеньку не слушал.

— Вы — плохие актеры. Но в этом и суть. Реальному театру нужно не профессиональное мастерство с его вживанием в характер, отточенными движениями и поставленной речью, а искренность и одержимость. Нужен азарт преображения и готовность идти в этом азарте до конца. Репетиции, где вы, как вам видится, выкладываетесь, точно черти, могут прочертить лишь карту этого пути и помочь набрать градус пьянящего неистовства, а сам путь вам предстоит пройти на сцене, на премьере, и пройти лишь единожды, как единожды люди рождаются и умирают.

Над поселком висел настоянный на сосновой хвое зной. Вдали, словно несусветная птица, свистела электричка.

— Мы пройдем, — заверила успокоившаяся Катенька. — Мы уже завелись, как часики на бомбе. Но где она, эта сцена?

Тарарам снисходительно осклабился.

— Играть будем в музее Достоевского, в черном зале. Я обо всем договорился. У нас есть еще две недели, чтобы освоиться на площадке, придумать декорации и поставить свет.

У Катеньки был разгрузочный день, поэтому завтракал Рома в одиночестве и скромно — стакан чая и бутерброд с кабачковой икрой. Чтобы не искушать. Да, собственно, примерно так он обычно и завтракал. Потом пошли гулять в сторону зубробизоньей фермы.

Над полем плыл сладостно прогретый и пахнущий травами воздух, в клевере гудели мохнатые шмели, ласточки влетали в дырявый берег затопленного карьера.

— Знаешь ли ты, — поинтересовалась Катенька, — что первый президент Америки Джордж Вашингтон владел рабами и выращивал на своих полях коноплю?

— Ну что же… Мир был бы вполне путевым, если бы каждый здесь занимался своим делом и позволял тем же самым заниматься другим. — Тарарам сорвал пушистый одуванчик и дунул так, что у того разом облысело темя. — Но, к сожалению, в мире слишком много мудозвонов. Так много, что это уже почти невыносимо.