Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник) Страница 14

Пациенты сидели в молчании; первый смотрел себе под ноги, второй таращился на дверную табличку: «Кандидат медицинских наук, подполковник Моррошко Андрей Андреевич». Насмотревшись, он встал и осторожно прошел чуть дальше, читая другие вывески: «Учебный класс №1», «Преподавательская», «Музей».

Вскоре пришел подполковник: очень молодой, в маленьких усах, с умным лицом, одетый в халат, галстук и гражданские брюки. Он вставил ключ в раскуроченную, варварски выпиленную замочную скважину, скрылся в кабинете и сразу же вышел; тут к нему почтительно подошла долговязая девица, тоже в халате, с бумагами в руках. Оба отошли, остановились; до ходоков долетали обрывки беседы.

– А вот здесь, Андрей Андреевич… нет, это не план, вот план…

– Пользование бактерицидными лампами… или проветривание… Ну да, все верно. Цели и вопросы это одно то же…

Девица заговорила совсем невнятно. Подполковник терпеливо вздохнул:

– Нет, сюда переставьте. То есть мы изучаем методы профилактики внутрибольничных инфекций. Дезинфекция инвентаря и помещений – это же тоже, правильно?

– Да… понятно! Спасибо, Андрей Андреевич…

– А вот здесь еще добавьте… Да, сюда. Так нормально.

– А термическая обработка – куда мне ее?

– Да никто никогда это не будет читать…

– Спасибо! Спасибо, Андрей Андреевич!..

Подполковник уже отвернулся; он подбросил на ладони ключ, взглянул на пациентов, направился к ним.

– Заходите, пожалуйста.

Тот, что был испещрен пятнами, тяжело поднялся со стула, одернул свитер и прошел в дверь, чуть вытянув голову. Его сосед, наоборот, вернулся на место, сел. Но долго не выдержал: заново встал, сделал пару шагов туда, другую обратно, а после будто невзначай привалился к стене и начал прислушиваться к происходившему в кабинете. Много он не разобрал. Сказать правду – вообще ничего; подполковник бубнил, посетитель ответствовал отрывисто, на высокой ноте. Десятью минутами позже пациент вышел, подполковник выглянул следом:

– Посидите, подождите. А вы проходите, прошу.

Человек с пузырями сам не заметил, как очутился на вертящемся табурете. Моррошко переминался против него.

– Показывайте.

Направление лежало на столе и было прочитано; пузырчатый снова не уследил. Подполковник зашел ему за спину, положил на плечо руку, ладонью второй толкнул в коротко стриженый затылок.

– Ну, так… я порисую фломастером, не бойтесь… возьмем здесь и здесь. Что сказать? Вот тут край. И никуда нам от этого не деться. Нагните чуть ниже. Нет, лучше здесь… тут прямо валик. Сейчас я обведу, и вы идите, посидите. Минут двадцать придется. Потом я вас возьму… только вы четвертым пойдете.

– Так нас двое…

– Полноте, вас гораздо больше… все, очень хорошо, одевайтесь и выходите.

Подполковник мыл руки.

– Жить буду? – Посетитель, путаясь в пуговицах, заговорил хрипло.

– Да куда вы денетесь! Прекрасно будете жить…

Бормоча благодарность – единичную, зато длинную, рваную, клочьями виснущую, – пузырчатый присоединился к первому пациенту, сидевшему изваянием.

Не прошло и минуты, как вышел Моррошко. На пациентов он не взглянул; запер дверь, опустил ключ в карман халата, пошел было в сторону лестницы, но не сделал и пяти шагов, как вдруг остановился, упер руки в бока и выкинул коленце. Притопнул, раскинул руки, выбил ногами отрывистую дробь. Оставаясь на месте, свел руки над головой, присел, выпрямился; начал перебирать ногами. Ладони легли на бедра, и Моррошко стал похож на танцующий самовар. Он смотрел прямо перед собой, лицо застыло, губы задержались в смутной полуулыбке, серьезные глаза потемнели.

Пятнистый ожил. Он вытянул, изогнул змеиную шею, наклонил голову, посмотрел на пузырчатого снизу:

– Вот – что он делает?

Пузырчатый осторожно пожал плечами:

– Пляшет…

– Нет, вы ответьте, чтО он делает?

Сосед промолчал.

Подполковник выбивал дробь, встряхивал чубом. Руки порхали, то распахивая объятия, то смыкаясь над черепом, то подпирая ребра. Улыбка стала шире. Голова подполковника сидела на плечах, как влитая; на лице не дрожал ни мускул. В пустынном коридоре распространялось дробное эхо; вдалеке прошла с ведрами квадратная санитарка и скрылась за поворотом.

– Нет, нет, чтО он такое делает?..

Моррошко стал раскачиваться корпусом, бросая его под тупыми углами вперед и назад. Ноги мелко работали в ускорявшемся ритме.

– Скажите, чем он занимается?

Тон пятнистого становился все более въедливым.

Подполковник ударил каблуком в пол, поставив точку. Пригладил чуб и продолжил движение к лестнице. Навстречу ему поднимался седой, грузный доктор, страдавший одышкой. Они поздоровались на ходу и разошлись.

Пятнистый откинулся на спинку и погрузился в дремоту.

Пузырчатый посмотрел на часы. Потерян день. Сидеть не хотелось. Он подошел к окну, изучил ворону. От нечего делать щелкнул ногтем по стеклу; та снялась и умчалась в состоянии преувеличенной паники.

Господин очернитель

С женщинами Кальмару повезло: он стал импотентом сразу, после первого совокупления.

Ладный и статный лицом и фигурой, он взял себе обычай плеваться чернильной жижей. Кальмар и не брал бы такого обычая, но конь был дареный. Коня подарили в день совершеннолетия. Фамилия дарительницы была Судьба. Имени она не назвала, потому что не терпела панибратства.

Явились гости, хлопнули пробки. За столом царило веселье, местами успевшее перебродить в окаянное лихо. Горели огни.

На пятом тосте встал отец. Держа в руке седой от пены бокал, он попросил тишины, и стало ясно, что сейчас состоится дарственный акт, который отец откладывал до удобного, по его разумению, момента.

Подарок, судя по торжественным приготовлениям, обещал быть богатым.

И через две минуты Кальмар открыл, что в нем родилась способность отзываться чернильным плевком на добро. Это выяснилось, когда отец, обращаясь к нему по прежнему еще имени, вручил будущему Кальмару часы. Благодарный Кальмар, непроизвольно провернувшись на каблуке, обдал родителя едучей чернилой.

Выброс чернилы в такой неподходящий момент многие приписали случайному стечению обстоятельств. Впоследствии, годы спустя, стало ясно, что ничего случайного в этом не было. Состоялась закономерность, которая сама, разумеется, тоже могла показаться случайной, но так вольно думать лишь ленивым мечтателям, обреченным на пожизненный оптимизм.

А Кальмар, с того самого дня начиная, постепенно пришел к тому, что исторгал из себя черную жижу всякий раз, когда ему удавалось чего-то добиться, заполучить желаемое, осуществить мечту, найти правду.

Поэтому и с первой женщиной Кальмар, оказавшийся на высоте во всех интимных смыслах, рассчитался мгновенно, хотя она была хороша душой и вовсе не требовала особого расчета – денег там или подарков, ни-ни, сохрани Господь, всего только доброго отношения, да нежного слова: чего еще бабе нужно?

– Сволочь! Сволочь! Сволочь! – голосила женщина, прыгая в черной луже.

Тот, к тому времени успевший получить от людей несмываемое прозвище, пятился к двери, не пытаясь оправдаться. Кальмар уже знал, что, добившись своего, он обязательно выпустит вонючее чернильное облако. Каких-то пять минут назад в нем теплилась надежда на то, что это правило не будет распространяться на женщин, которые, в конце концов, тоже чего-то добивались и что-то получали.

И эта надежда не оправдалась.

Никто не мог понять, что с ним происходит. Доктор выписал ему замысловатый рецепт на лекарство, которое помогло, еще не будучи принятым: заранее благодарный Кальмар выпустил облако глубокой признательности, в котором скрылся огорошенный доктор.

Никто даже не знал, не успевал разглядеть, откуда появляется это чертово облако. Естественные догадки оказывались несостоятельными. Кальмар шел на многие и обременительные ухищрения; он кутался в зипуны и шарфы, надевал валенки, прятал лицо и как-то однажды застегнулся в памперс – все было без толку. Ему оставалось лишь мечтать о переезде в какую-нибудь правовую страну, где если кого и придется о чем-то просить, то много реже, а так все будет удаваться без просьб и ходатайств, во исполнение буквы закона. Где все подсчитано, где разного рода услуги оказываются не в одолжение, но в рутинном порядке, без тени добросердечия.

Но переезд виделся невозможной затеей.

Кальмару было некуда, не к кому и не на что ехать. Он работал в научном учреждении и был вынужден приноравливаться к благодарной жизни в государстве, где кумовство и разного рода покровительство процветали с седой старины.

Кальмар надеялся, что как-нибудь справится, ибо люди, как он считал, повсеместно предпочитают брать.

И с удивлением открыл, что эти самые люди, куда не ткнись, готовы удружить ближнему гораздо чаще, чем считают озлобленные мизантропы, клевещущие на человечество. Кальмара, правда, это повсеместное участие, как вынужденное, так и добровольное, не спасало. Напротив: широкая сеть формальных и неформальных благодеяний губила его. Человек, говоривший ему «будьте здоровы» после чиха, впоследствии горько раскаивался. Когда Кальмар сломал себе ногу и его заключили в гипс, он, ощутив благодарность к медикам, вновь опозорился, и его, в отместку, так и оставили лежать неумытым, под высыхающей коркой зловонных чернил. Соседи по палате, которых это соседство здорово раздражало, разрисовали ему гипс похабными рисунками, написали оскорбительные слова. Они глумились безбоязненно: Кальмар, как ни старался себя заставить, не испытывал благодарности за надругательство – а значит, не мог и обдать ликовавших недоброжелателей вразумляющей струей. Гнев же Кальмара был безопасен и смешон.